– Прости, чел, – сказал он раньше. – Я не смотрю новости по телику.

Акоста поморщился. Он-то все читает и все смотрит. Но большинство тех, кто его окружает, думают, что новости – по телевидению или радио, в газетах или еще где – очередной гнилой трюк gabacho. Такая же ерунда, как и все остальное. Для них «новости» – чистой воды пропаганда, оплаченная рекламодателями.

– Кто оплачивает эту хрень? – спрашивают они. – Кто за этим стоит?

* * *

И правда, кто? Обе стороны как будто убеждены, что «настоящий враг» это какие-то злобные заговорщики. Белые властные структуры уговаривают себя, мол, «мексиканская проблема» дело рук небольшой организации хорошо подготовленных коммунистических агитаторов, трудящихся двадцать пять часов в сутки, чтобы превратить Восточный Лос-Анджелес в выжженную землю погромов, где круглые сутки толпа сумасшедших чиканос бродит по улицам, терроризируя торговцев, забрасывая бутылками с зажигательной смесью банки, грабя магазины, громя офисы и время от времени вооружаясь китайскими пулеметами, чтобы напасть со всех сторон на крепость местного шерифа.

Год назад эта мрачная картина показалась бы нехорошей шуткой, нелепым бредом истеричного реакционера. Но теперь положение изменилось: настроение в баррио меняется так быстро, что даже самые воинственные из молодых активистов-чиканос не могут утверждать, будто знают, что происходит на самом деле. Единственное, с чем согласны все: атмосфера накаляется, напряжение растет. Тенденция очевидна и беспокоит даже губернатора Рейгана. Недавно он назвал Дэнни Виллануэва, ныне генерального директора телестанции КМЕХ, личным посланником губернатора ко всей общине чиканос. Но, как всегда, решение Рейгана – лишь часть проблемы. Виллануэву презирают почти поголовно те самые люди, до которых, по словам Рейгана, губернатор «старается достучаться». Он – классический вендидо.

– Давайте посмотрим правде в глаза, – говорит один журналист-чикано, которого редко соотносят с активистами. – Дэнни – чертова свинья. Мне это Рубен Салазар сказал. Знаете, когда-то КМЕХ была хорошей новостной станцией для чиканос. Рубен был одним из тех, кто этого добился, и Дэнни боялся вмешиваться. Но уже через сутки после убийства Рубена Виллануэва начал громить редакцию новостей. Он даже не позволяет Рестрепо показывать записи того, как копы поливали газом митинг в Лагуна-парке в тот самый день, когда умер Рубен! А теперь он старается избавиться от Рестрепо, отрезать яйца новостной редакции и снова превратить КМЕХ в беззубую станцию «тио-тако». Черт! И ему это сходит с рук.

Полная кастрация КМЕХ нанесла бы серьезный удар движению. Голос серьезного СМИ может быть бесценным орудием мобилизации, особенно в огромных предместьях Лос-Анджелеса. Требуется лишь симпатизирующий новостной комментатор с достаточным весом и неподкупностью, чтобы подавать новости на собственных условиях. Бывший директор станции Джо Рэнк, нанявший некогда Салазара, считал его достаточно ценным, чтобы перекрыть голубые фишки Los Angeles Times за работу одного из ведущих журналистов газеты, поэтому никто не стал спорить, когда Салазар потребовал абсолютной независимости для своего новостного отдела на КМЕХ. Но со смертью Салазара белое руководство станцией быстро приняло меры, чтобы вернуть себе контроль над оставшейся без руководителя редакцией.

Очевидный наследник Салазара Гильермо Рестрепо внезапно обнаружил, что не имеет никакого влияния. Его загнали в рамки исключительно комментаторства. Он больше не вправе расследовать историю, которую считает важной. Например, если Комитет чиканос по мораторию созывает пресс-конференцию, чтобы объяснить, почему организует массовый митинг против «зверств полиции», Рестрепо должен получить разрешение туда пойти. И активисты-чиканос довольно скоро поняли, что двухминутный репортаж на КМЕХ критически важен для успеха массового митинга, потому что телевидение единственный способ быстро оповестить массовую аудиторию чиканос. А никакая другая телестанция Лос-Анджелеса не станет показывать какие-либо новости про чиканос, разве что про беспорядки.

– Утрата Рубена обернулась, черт побери, катастрофой для движения, – сказал недавно Акоста. – Он не был полностью с нами, но хотя бы интересовался. Черт, правда в том, что он мне, по сути, даже не нравился. Но он был единственным сколько-нибудь влиятельным журналистом в Лос-Анджелесе, кто пришел бы на пресс-конференцию в баррио. Такова правда. Черт, у нас есть только один способ заставить гадов нас слушать: снять конференц-зал в каком-нибудь отеле в Западном Голливуде, где сволочам было бы комфортно, и там устраивать пресс-конференцию. С дармовым кофе и закусками для прессы. Но и тогда половина идиотов не придет, если мы не поставим еще и бесплатную выпивку! Дерьмо! Знаешь, во что это обходится?

Таков был тон нашего разговора той ночью, когда мы с Гильермо пошли к Оскару выпить пива и поговорить о политике. У него было неестественно тихо. Никакой музыки, никакой травы, никаких ругающихся «батос локос» на матрасах в передней. Впервые его дом не походил на место сбора десанта перед дикой высадкой или готовой вспыхнуть в любой момент дракой.

Но тогда царила мертвая тишина. Прервали ее только удары в дверь и крики:

– Эй, чел, открывай. Я привел с собой братьев! Поспешив к двери, Руди выглянул в глазок, потом отступил на шаг и решительно затряс головой.

– Какие-то типы из многоквартирников, – сказал он Оскару. – Я их знаю, но они основательно набрались.

– Черт бы их всех побрал, – пробормотал Акоста. – Только этого мне сегодня не хватало. Избавься от них. Скажи, мне завтра надо быть в суде. Господи! Мне надо поспать!

Руди и Фрэнк вышли разбираться с братьями. Оскар с Гильермо вернулись к политике, а я слушал, чувствуя, что по всем фронтам дело катится в тартарары. Все до последней мелочи было не так. Суд еще не вынес вердикт по делу Корки, но Акоста не проявлял оптимизма. Еще он ожидал решения по прошению об отводе большого жюри по делу «Билтморской шестерки».

– Его мы тоже скорее всего проиграем, – сказал он. – Гады думают, что теперь мы побежим. Они думают, мы деморализованы, поэтому начнут на нас давить. – Он пожал плечами. -И, возможно, они правы. Черт. Я устал с ними спорить. Сколько еще, на их взгляд, я должен являться в их гребаный суд и умолять о справедливости? Я устал от этого дерьма. Мы все устали. – Медленно покачав головой, он сорвал крышку с «Будвайзера», которое Руди принес с кухни. – Юридическая хрень не проканывает, – продолжал он. – Если законным путем, мы уже проиграли. Знаешь, сегодня во время дневного перерыва мне пришлось умасливать свору «батос локос», мол, не надо бить окружного прокурора. Господи боже! Одна такая выходка, и мне хана. Меня послали бы в долбаную кутузку за то, что нанял громил напасть на обвинителя! – Он снова покачал головой. – Откровенно говоря, ситуация вышла из-под контроля. Один бог ведает, к чему все идет, но знаю, дело будет серьезное. Думаю, настоящие неприятности еще впереди.

* * *

Не было нужды спрашивать, какие «неприятности» он имеет в виду. Баррио и так терзали спорадические взрывы, перестрелки и мелкие драки всех мастей. Но копы в этих инцидентах не видят ничего «политического». Перед отъездом я позвонил в офис шерифа Восточного Лос-Анджелеса, где меня соединили с каким-то лейтенантом. Он постарался заверить меня, что баррио полностью замирено.

– Вам следует помнить, – сказал он, – что уровень преступности в этом районе всегда был высоким. У нас большие проблемы с подростковыми бандами, и они лишь ухудшаются. Теперь подростки расхаживают с пистолетами и винтовками двадцать второго калибра, ища драки друг с другом. Думаю, можно считать их чем-то сродни «Блэкстоунским рейнджерам» в Чикаго, только наши банды моложе.

– Но у них нет политических целей, как у черных банд в Чикаго?

– Вы что, шутите? – переспросил он. – Единственной политической акцией «Блэкстоунских рейнджеров» были попытки выманить федеральные гранты на большую сумму.