Улыбнувшись, Мухаммед привстал пожать руку сперва мне, потом Конраду.

– Так это он? Ты уверен, что он надежен?

Бундини и Конрад заржали, когда я постарался скрыть растерянность от такого поворота событий, закурив два «данхилла» разом. Сделав шаг назад, я попытался вернуться в обычную реальность. Но голова у меня еще шла кругом от урагана перемен, и у меня вырвалось:

– Что ты имеешь в виду этим «он»? Сволочь ты! Тебя арестовать надо за то, что устроил мне в Чикаго.

Расхохотавшись, Али упал на полушки.

– Прости, босс, я просто тебя не узнал. Я знал, мне положено с кем-то познакомиться, но…

– Ага! Это я и пытался объяснить. Как, по-твоему, чего ради я туда приперся? За автографом?

На сей раз засмеялись все, а у меня возникло такое чувство, будто меня, как ядро из пушки, запустили в чье-то чужое кино. Поставив саквояж на бюро напротив кровати, я выудил пиво. Банка с шипеньем открылась, на ковер плеснулась лужица бурой пены, я пытался успокоиться.

– Ты меня напугал, – сказал Али. – Вид у тебя был, как у бомжа… или хиппи.

– Что? – Я почти сорвался на ор. – Бомж? Хиппи?

Я закурил еще сигарету, а может, две, не сознавая, даже не думая о тягчайшем преступлении, какое совершаю, куря и распивая алкоголь в присутствии Чемпа. (Позднее Конрад сказал, что никто, вообще никто не курит и не пьет в одной комнате с Мухаммедом Али – и Господи Иисусе! – в святая святых – его собственной спальни, где мне вообще не место.) Но я блаженно и явно не ведал, что творю. Курить, выпивать и браниться – для меня не вторая натура, а первая. И настроение у меня в тот момент было настолько скверное, что мне понадобилось минут десять бессвязных сквернословии, чтобы хотя бы как-то взять себя в руки.

Все остальные, очевидно, расслабились и получали неподдельное удовольствие от нелепого спектакля – со мной в главной роли. И когда мой организм, наконец, выжег адреналин, до меня дошло: я настолько далеко попятился от кровати, что уже сижу на бюро – скрестив ноги, как накачанный наркотой будда (Буддах? Бхудда? Будда?., а не пошли бы кое-куда эти никудышные божки с непроизносимыми именами – будем использовать «Будда», и к черту Эдвина Ньюмана)… И вдруг я почувствовал себя прекрасно.

А почему нет?

В конце концов, я бесспорный чемпион мира в тяжелом весе по гонзо, а хихикающий йо-йо в кровати напротив – уже ничего не чемпион, ничего такого, что могли бы засвидетельствовать зрители-нотариусы. Поэтому, прислонившись затылком к зеркалу, я подумал: «Черт, в странное же место меня занесло, но и вполовину не такое странное, где доводилось бывать. Хороший вид из окна, пристойная компания и ни тени тревог в этом тесном кружке друзей, которые, похоже, отлично развлекаются, – едва разговор ушел от темы моей психованной личности и ни шатко, ни валко вернулся на привычные всем рельсы».

Конрад сидел на полу под большим окном, выходившим на дикую пустошь укрытого снегом Центрального парка, и с одного взгляда на его лицо я понял, на сегодня его работа закончена: он сотворил неслыханное чудо, протащил гиену в дом зеркал и теперь может откинуться и посмотреть, что получится. Конрад выглядел счастливым настолько, насколько может быть счастлив завзятый курильщик без сигареты в руке. И я тоже – невзирая на перекрестный огонь подтруниваний и насмешек, под который я попал между Бундини и кроватью.

По большей части говорил Али. Мысли у него как будто блуждали, и время от времени он выхватывал что-то, что привлекало его внимание, – ни дать ни взять развеселая росомаха. Насколько мне помнится, разговор шел не о боксе. Его мы решили приберечь для «официального интервью» завтра утром, поэтому полночные посиделки скорее напоминали разогрев перед «серьезным дерьмом», по выражению Конрада.

Мы много говорили о «пьяницах», о священной природе «неподслащенного грейпфрута» и безумия, когда не знаешь, что делать с деньгами. Тут я заявил, что этой наукой я давно овладел, и спросил:

– Сколько у тебя акров?

Когда он не ответил, я нажал, пытаясь определить, не слишком ли он занесся от собственной крутизны.

– У меня-то, конечно, побольше будет, – заверил я его. – Я богаче царя Мидаса и в девять раз хитрее. Целые долины и горы акров, – продолжал я с самым серьезным видом. – Сотни голов скота, племенные жеребцы, павлины, кабаны, хорьки… – И напоследок: – Вы с Фрэзером просто не научились обращаться с деньгами, но за двадцать процентов прибыли я наверняка сумею сделать тебя почти таким же богатым, как я сам.

Я видел, он мне не верит. Али облапошить трудно, но когда он сел на тему трагической утраты «всяческой частной жизни», я решил, что пора подурачиться.

– Правда хочешь лекарство от проблемы с «частной жизнью»? – спросил я, срывая клапан с еще одной банки «Балан-тайна».

Он озорно улыбнулся.

– Конечно, босс. Что у тебя? Соскользнув с бюро, я направился к двери.

– Держись, – велел я. – Сейчас вернусь.

– Куда это ты намылился? – внезапно насторожился Конрад.

– К себе в номер. У меня есть средство раз и навсегда покончить с проблемой Мухаммеда.

– В какой еще номер? Ты же даже не знаешь, где тебя поселили.

Опять хохот.

– В 1011, на этаж вверх по лестнице, – сжалился он. – Но сразу возвращайся. Если ты наткнешься на Пэта, мы ничего не знаем о тебе.

Пэт Пэттерсон, пугающе добросовестный телохранитель Али, не чурался делать обходы коридоров и хватал все, что движется, способное потревожить сон Али. Уже шла подготовка к ответному матчу со Спинксом, и задачей Пэттерсона было позаботиться, чтобы Чемп со звериной серьезностью относился к новой программе тренировок.

– Не беспокойся, – сказал я. – Просто хочу подняться в номер и надеть дамские трусики. Мне в них будет гораздо комфортнее.

Раскаты хохота вырвались за мной в коридор, когда я сиганул к черной лестнице, зная, что двигаться надо быстро, не то мне ни за что не вернуться в тот номер, будь то сегодня или завтра.

Но я знал, что мне нужно, и знал, где у меня в парашютном ранце оно лежит: да, поразительно гадостная, с настоящими волосами семидесятипятидолларовая киношная маска Красного Дьявола, закрывающая голову целиком. Вещица настолько реалистичная и уродливая, что я по сей день недоумеваю, какая извращенная прихоть подтолкнула меня вообще захватить из дома эту дрянь, не говоря уже о том, чтобы пройтись в ней по коридорам отеля «Парк-лейн» до номера Мухаммеда Али в такой безбожный час.

* * *

Три минуты спустя я стоял под дверью 904-го, молния на маске была застегнута, край маски я заправил за воротник рубашки. Постучав дважды, я, когда Бундини открыл, прыгнул в комнату с дурацким воплем:

– СМЕРТЬ СТРАННОСТЯМ!

Пару секунд в номере царила полнейшая тишина, которая потом взорвалась бурным смехом, пока я отплясывал, курил и пил через резиновый рот и нес любую чепуху, которая приходила мне в голову.

Едва я увидел выражение лица Мухаммеда Али, как понял, что маска в Вуди-Крик не вернется. Глаза у него загорелись, словно он увидел игрушку, которую хотел всю жизнь, и он едва не ринулся за ней.

– Ладно, – сказал я, снимая маску и бросая ее на кровать. – Она твоя, дружище. Но послушай старика, не все сочтут ее такой уж смешной.

(«Особенно чернокожие, – сказал мне позднее Конрад. – Господи, меня едва кондрашка не хватила, когда ты ворвался в этой маске. Ты ох как испытывал судьбу».)

Али тут же надел маску и только начал кривляться перед зеркалом, когда… О боги, мы застыли, когда раздался чопорный стук в дверь, а за ним голос Пэта Пэттерсона:

– Открывайте! Что, черт побери, у вас происходит?

Я метнулся в ванную, но меня обогнал Бундини. Али, как был в маске, нырнул под покрывало, а Конрад встал открыть дверь.

Все произошло так быстро, что каждый из нас просто замер на своем месте, когда Пэттерсон ворвался, как Дик Бут-кус, взявший кровавый след… и вот тут-то Мухаммед с диким криком и в ядерном облаке разлетающихся простыней соскочил с кровати и выбросил длинную коричневую"руку с указательным пальцем – точь-в-точь шокер для скота самого Сатаны – прямо в лицо Пэтту Пэттерсону.