И зачем я только поехал на поезде? Была возможность совершенно без проблем доставить все попутными машинами за смешные деньги. Но в глубине души я признавался себе: я еду повидать Галину, я хочу видеть Галину, я не могу ее не увидеть! Какая-то извращенная логика внушала, что к тому же надо заслужить это свидание адским путешествием на поезде. Сущий мазохизм.

Мы сидели в уличном кафе, как тогда, в первый раз. Я снова видел перед собой фигуру Галины, но не знал, о чем говорить. Удивительное дело — если у меня с кем-то разговор начинается с рассказов о том, как протекала жизнь, пока мы были врозь, то встреча скорее всего произведет на меня тягостное впечатление. Первая фраза обычно суммирует все дальнейшее повествование.

— Да а что рассказывать, Даня, — отвечала Галина на мой вопрос, — вот, буду теперь работать здесь, на проклятых фрицев, — она улыбнулась, — здесь веселее, чем дома.

— Это в Германии-то? Смеешься надо мной?

— Я тоже никогда бы не подумала, но вот так получилось.

— Ты сейчас в каком статусе?

— Студентка.

— А работать как собираешься?

— Мне контракт предложен, поменяю статус, как только смогу. Сейчас, соответственно, приходится работать бесплатно.

Я старался подобраться и так и эдак — Галина отвечала односложно, словно нехотя. Ее настроения я не понимал: это была не злость, просто глухое безразличие. Меня это задело: я ей ничего плохого не сделал, за что меня так? Повисло молчание.

Принесли вино.

— А как дома? — не выдержал я.

— Потрясно, — последовал невыразительный ответ.

Я понял — надо срочно выпить. Что мы и сделали.

Я принялся смотреть на людей вокруг, чтобы не показывать скуки и разочарования. На какой прием надеялся — черт разберет, но уж точно не на такой!

В конце концов, я привез ее шмотки!

Налил еще.

Потом еще.

И еще.

Все — в полнейшем молчании.

Потом третью бутылку. Я не собирался так просто сдаваться. В конце концов, может, она просто устала на работе. Пила Галина все так же с удовольствием. По старой памяти я знал, что две бутылки для Галины — в самый раз, а третья — перебор.

Так оно осталось и теперь. Галина чуть-чуть оживилась и сама вдруг, ни с того ни с сего, начала рассказывать.

— Что тебе рассказать, — повторила она, — все это время я прожила или у родителей, или в Москве. С переменным успехом удалось наладить нужные отношения с отцом и матерью, заставить их понять, что мне уж почти тридцать лет, что я сама все за себя решаю. Они, особенно мама, конечно, меня все замуж норовили выдать, но где уж им. Мама меня уж так ждала, так ждала! А я как приехала — наконец поняла отца: разве можно жить с совершенно безвольным человеком? Стареет она, и характер делается все более и более жалким, а отцов — все беспардоннее и беспардоннее. Тяжело было.

— Ну это и понятно.

— А мне не понятно. Я потому и здесь, что мне дома все непонятно. А ждать, пока станет понятно, я не стала.

— Не сомневаюсь, — съязвил я.

Мое замечание прошло мимо цели. Галина говорила, больше почти не обращая на меня внимания. Она продолжала общаться со мной, как с малознакомым, — как тогда, в первый раз, в кафе. Точно. Выверенно. Беспристрастно. Слушать ее было — будто ценный выпуск новостей.

— Встретилась с подругами. Но разговор иссыхал очень быстро: болтушки меня раздражают, все о какой-то мелочи говорят. А тихие — так из них слова не вытянешь. Все не то было в них, как я раньше общалась? У одной пеленки одни на уме, у другой — только как бы ими обзавестись.

Экология опять же. На улице вечно серость какая-то, — телеграфировала Галина — Проедет еще какой-нибудь на древнем КамАЗе и обдаст выхлопами. И ведь не придерешься. Зимою все холодно, во льду, весною — слякоть и говно собачье вылезает. Летом смог стоит, дышать нечем. Осенью как начнет лить сверху — так и не остановится.

— Будто ты про это не знала, когда два года назад уезжать собиралась. Плохая погода — так и на юг можно уехать, в Сочи там…

— Ты издеваешься надо мной? Какие Сочи? Что я там буду делать? Картошку продавать?

Я развел руками.

— Да я понимаю, что все это ерунда, все это терпимо. Но все вместе накладывается одно на другое… На работу устроилась — пока доедешь до нее, уже устанешь. Работают как-то по-дикому. Прибыль прячут… А транспорт! А дороги! За что ни возьмись — все плохо! И никто по сторонам не смотрит — всем «деньги-деньги-деньги»!

— Галин, но ты же ехала-то не в рай на земле, ты ехала потому, что не знала, куда еще податься! Неужели ж ты не нашла ни одной живой души? С твоих слов, выглядит просто как проклятое место! Ты с удовольствием общаешься с русскими здесь. Разве не потому люди и живут в еще худших условиях — потому что приросли там? Неужели не нашла места — прироста?

— Ну, — Галина замялась, — конечно, конечно, и там с замечательными людьми общалась… Всем ты интересна, все тебя видеть хотят — одно слово — домой приехала. Я нашла, но не в этом главное… Да, там все просто. Одним словом, я познакомилась с мальчиком. Таким, знаешь, хорошим, положительным. Заботится, до дому провожает, едва дышит на меня. Специальность, опять же, техническая — значит, меньше тараканов в голове. Успел уже женатым побывать, на два года. Но та была совершенная шлюха: видать, думала, у него деньги водятся, а потом бросила. А как разговор зайдет — он все ее защищает, мол, хороший человек, да только жадный больно. В общем, славный парень, не то что ты!

— Спасибо за комплимент.

— Не за что.

— Отношения у нас с ним начались очень бурные. Виделись каждый день. И даже чаще. Любил.

— Не удивительно. Ты же лучшая женщина на свете, — присовокупил я.

Галина нервно достала сигарету и, вальяжно раскинувшись на стуле, наконец сбросила самые последние ветхие одежды сдержанности. Теперь-то я узнавал ее.

— Дежурные комплименты прибереги для девочек-дурочек. Нисколечко не изменился! Все такой же ветреник!

Она отмахнулась, как от мухи.

— Съехались. Начались совместные вечера дома. Всякие там походы в магазины-кино. Дальнейшая жизнь была такой очевидной, такой понятной, знакомой. Я поглядела в эту бездну — и испугалась. Я вдруг увидела себя такой же мамашей, как мои подруги… так рано, показалось мне тогда, пусть даже и в двадцать восемь. А с другой стороны — поздно… у них уже у многих дети в школу собираются, а я как дура — только заводить хочу.

— С каких это пор тебе стало интересовать, что подумают другие?

— Да я не знаю, Даня. Тут все сложилось. И среда отвратительная, и спокойствие домашнее это идиотское. Все о нем мечтают — а как найдут — так воротит. А здесь мне всегда нравилось то, что никогда не поймешь — что тебя впереди ожидает. Это электризует, заставляет работать. У меня ведь амбиции, я человек дела. Мне эта мысль — уехать назад — начала приходить в голову, сначала немножко, а потом каждый день об этом думала. Представляешь? Надо было вернуться домой, чтобы осознать это! А меня как раз знакомые пригласили у них поработать. Работа — мечта! И ты знаешь — вдруг взяла да и подала документы на учебу, лишь бы въехать. Даже сама от себя не ожидала. Делала по чуть-чуть каждый день, собирала бумажки. Мне это делать уж не в первый раз, так что знала правила. Я подумала — ну, может, на сей раз получится! Документы приняли. Получила визу — и все!

— А что же мальчик?

— Мы, конечно, наобещали друг другу ждать, решили, что это на год-два, ради опыта, слез пролили, когда расставались. Но конечно, оба понимали, что это навсегда.

— Да ты просто не любила его. Потому тебе так кажется. Соврала, просто чтобы на душе камнем не лежало. А потом сделала все, чтобы отношения не продержались, — и совесть спокойна.

— Нет, любила, только, уж конечно, не так сильно, чтобы в России из-за него застрять. Годы-то уходят… Скоро тридцать уж.

— Это значит — не любила, — настаивал я.

— Называй как хочешь

Вот и поговорили.