— Лея, ну как ты можешь так говорить, как не стыдно, — в праведном возмущении отозвался я, разводя руки, будто совершенно не понимая, о чем речь, — ты же знаешь, как я тебя люблю.

— Ты когда-нибудь можешь сказать ту же фразу без «ну ты же знаешь» и без ерничанья? У тебя вечно эти отговорки. Ты издеваешься надо мной? Ну, вот, попробуй сейчас: просто «я тебя люблю», — вызвала она меня, — ну ведь ты же не сможешь! Не сможешь же!

Я замялся: конечно, я не смог бы сказать ей в глаза такого. Я бы мог написать в сообщении по Сети или сказать, и облечь во всякие «но». И не то чтобы я соврал Лее, но физически совершенно не в состоянии был этого сделать. Это было даже странно: я — и вдруг люблю ее? Если бы завтра она попросила меня помочь ей в чем-то, потратить уйму времени на нее, набить кому-то морду, одолжить денег — я бы не раздумывая сделал бы все необходимое. Девушка передо мной знала это, но ей нужно было совсем другое: она ждала этих слов.

Лея смотрела на меня с выжидательным нетерпением. Дыхание ее сделалось чаще, звучнее. Я бы, не глядя, поручился бы за нее в любом деле, позаботился в болезни, отдал бы последнее в нужде. Но сказать этих слов я не мог.

Так прошло некоторое время, пока ей все не стало ясно.

— Слабак, — с презрением выпалила она, и была права. Как ни поверхностен я должен был казаться себе, а все же не нечестен.

Она выпростала руку из моей и, резко дернув плечом, пошла прочь в десяти метрах впереди меня.

Я чувствовал себя как кретин, как двоечник, и неспоро поплелся за ней следом. В желтом свете фонарей ее белая маленькая фигурка, шедшая уверенным, смелым шагом была сказочно-притягательной. Я любовался, как тени ветвей мягко скользили по ее плечам и падали на асфальт, как мигание рекламы и светофоров отражалось на ее волосах и одежде и тем, как в эту минуту словно бы вся деятельность полночного города сосредоточилась на ней. Она чувствовала мой взгляд и восхищение, и это давало ее походке еще больше уверенности, женственности и неповторимого изящества.

Я еле поспевал за Леей, но переходить на бег не хотел, потому что это выглядело бы еще глупее. На одной из скамеек сидел бездомный и попросил у Леи огоньку. Она остановилась, грациозным, видимо заранее заготовленным, движением открыла сумочку и, покопавшись в ней, достала зажигалку и дала прикурить. Потом вынула свои сигареты и задымила сама. Эта остановка дала мне возможность нагнать ее, и дальше мы пошли бок о бок.

Лея не заговаривала, курила, выпуская дым вверх, в небо, а я гадал, кокетство ли это или взаправду вспышка гнева, и если последнее, то чем я мог заслужить ее.

Мы подошли к двери ее подъезда и остановились, так и не сказав ни слова. Лея извлекла ключ и вставила его в скважину. Сделавши половину оборота, она остановилась и выжидающе взглянула на меня.

— Ну, че, стоишь-то? Иди, иди! — указывая подбородком в сторону от двери, настаивала она. — Тебя здесь совсем не ждут!

В ее голосе и в этом «че», которое она произнесла четко, даже как будто с улыбкой, я немедленно услыхал нотки, которые успокоили меня: гроза прошла. Я почувствовал почву под ногами.

— Милая моя, Леюшка! Ну как ты могла подумать… — тоном сущей невинности начал я, — ты удивительная девушка. Как ты можешь сомневаться во мне, ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь…

Лея закатила к небу глаза и не ответила. Отвернувшись, она открыла дверь и вошла. Я протиснулся за нею. Включив освещение на лестнице, мы принялись подниматься в мансарду. Когда свет автоматически погас, на одной из лестничных площадок я обнял ее сзади и в наступившей темноте понял, что на сей раз я прощен.

Лея была из тех девушек, которым я всегда нравился. Грустная, хрупкая, вечно немного из-за чего-то взволнованная, она находила во мне опору и помощь в трудную минуту.

В отличие от Галины, самой не понимавшей, что она делает в этом городе, Лея приехала в Париж целенаправленно. Еще в школе она часто ездила летом во Францию по разным программам сотрудничества, бывали туристические путешествия с родителями. По ее собственным словам, только оказываясь в Париже, она чувствовала себя как дома. Ей до зуда в коленках нравились все самые пошлые туристические места. Было праздником даже просто пройтись по улице Мира, Реннской или Риволи, посмотреть на красоты Восьмого округа и Елисейских Полей. Ее привлекали шикарные магазины, кафе, прекрасные квартиры с высокими потолками и обаятельными хозяевами, свобода передвижения по соседним богатейшим странам Европы. Даже избитый шарм самих слов «Париж», «парижанка», «парк Монсо», «Дефанс», «Сите», «Понт-о-Шанж» рождал в ней легкий романтический вздох… Она любила «Как хороши, как свежи были розы» Тургенева и плакать. Нежная, романтическая эгоистка.

Этот эгоизм причудливым образом переплетался с абсолютным неумением самовыражаться иным образом, кроме как посредством других людей.

Порою она виделась мне дриадой. Подобно тому как мифические существа были неотделимо связаны с деревом, так же и Лея была неотделимо связана с людьми, которые ее окружали. Ей нужна была постоянная поддержка. Без человека рядом с собой она вдруг казалась куцей, хромоногой. Ей ничто не доставляло радость: успехи не насыщали ее, неудачи лишь усугубляли тоску. Но когда рядом был кто-то, чьи недостатки она могла сдерживать, чей мир она могла освещать и для кого она была всем, — она немедленно принималась вить вокруг этого человека гнездо своего собственного мира. Это мог быть мужчина, даже просто близкая подруга. Она не могла существовать как самодостаточная отдельная личность, она была половинкой, но не целым. Ей совершенно необходим был кто-то, для кого можно было бы делать что-то: рассказывать разные истории, водить на концерты, читать вместе книги. Конечно, это была золотая клетка: человек должен был перейти в Леино полное владение. Но зато у Леи было ради кого добиваться всего, ради кого вставать по утрам, ради кого жить. Тогда успех и неудача были «для этого человека» и приобретали в ее душе совсем другой, теплый окрас. Случайно сейчас этим человеком был я.

Еще с самого детства ее родители приучали дочь к тому, что надо всего добиваться самостоятельно, следуя последовательному, амбициозному плану. Девочка росла в любви, с правильными, ответственными родителями, которые дали ей все возможности быть тем, кем она желает. Всю жизнь Лея была юным дарованием: школьные предметы, языки, музыка, спорт сдавались под упорным натиском ее трудолюбия и таланта. Везде первая, везде — пример для остальных, при этом она оставалась скромной, тихой девочкой: не повышала голос, не была зазнайкой. Родители нарадоваться не могли: ребенок получался именно такой, как им хотелось. Они ничуть не стесняли ее свободы: она ходила в клубы, на вечеринки, у нее было несколько не очень близких подружек. Все было прекрасно.

Но когда ребенок вырос, оказалось, что по каким-то странным внутренним причинам ее душа не смогла поддерживать Леин характер и, как шаткий пьедестал, что крошится под тяжестью памятника, также крошилась душа Леи под тяжестью ее воли.

Идиллию нарушил шок. В шестнадцать лет Лея потеряла голову от какого-то парня, старше себя лет на пять. Любовь никогда не бывает за что-то, а уж первая любовь — возможно, самая нелогичная вещь на земле. Именно тогда в ней и обнаружилась эта болезнь невозможности выразить себя самой, не прибегая к помощи других людей. Она растворилась в своем ухажере без остатка, доверилась ему, все стало получаться лучше, у каждого повседневного шага появился свой внутренний смысл: все делалось не ради чего-то абстрактного, не ради будущего, о котором твердили родители, — а ради Него…

Об их встречах знали все, слух дошел и до родителей, но они посмотрели на это благосклонно. Сказка закончилась как нельзя хуже: примерно через месяц после начала свиданий они вдвоем были на вечеринке, на которой он сильно перебрал, и по дороге домой изнасиловал Лею.

Было пролито немало слез, продумано немало планов мести, но Лея стояла на своем: она наотрез отказывалась наказывать насильника. Через год закончился выпускной класс, и Лея уехала прочь, учиться в Москву.