Я собирался присоединиться к компании у костра, когда увидел Гилфорда в тени рядом с палаткой. Как долго он был там? Я собрался уйти, игнорируя его взгляд, но не прошел и пяти шагов, как услышал его голос. На мгновение мне захотелось сделать вид, что я не видел и не слышал его, но он опять позвал меня. Я повернулся и увидел, как он идет ко мне.

— Что ты там делал? — спросил он.

Я смотрел на него с удивлением. Я знал капеллана всего несколько недель, но ни разу не видел в таком гневе.

— Что ты имеешь ввиду?

— Ты знаешь, о чем я говорю, — ответил он, махнув рукой в сторону женской палатки.

Должно быть, он видел меня с Беатрис. Действительно, как мы могли выглядеть, появившись вдвоем из-за деревьев?

— Она была расстроена, — сказал я, чувствуя, как кровь приливает к моим щекам. Тем не менее, у меня не было причины стыдиться, и, если священник думал, что я поступил дурно, то он ошибался. — Я ее утешал.

— Утешал ее?

— За кого ты меня принимаешь? — спросил я, сдерживая вспышку гнева. Я посмотрел на него сверху вниз, чувствуя отвращение к тому, что он мог даже просто предположить нечто подобное. — Ты не понимаешь, о чем говоришь.

— Отлично понимаю.

Я не дал ему закончить, поднеся палец к его носу.

— Придержи язык, святоша, прежде чем сказать то, о чем можешь сильно пожалеть. — он замер и прищурился, но вняв моему предупреждению и помалкивал. — Я никогда бы не запятнал честь леди Беатрис, — сказал я, отстраняясь. — И, если ты сомневаешься в моих словах, можешь спросить ее лично.

Я ожидал, что Гилфорд попробует что-то возразить, но вместо этого он повернулся спиной и скрылся в своей палатке, оставив меня стоять в одиночестве и замешательстве. Как он мог так плохо подумать обо мне, когда все, что я сделал, это только попытался следовать его совету?

Со стороны костра слышался треск горящих веток и смех рыцарей. Я покачал головой, пытаясь вытряхнуть священника из головы, и пошел к ним.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

На следующее утро я держался на расстоянии и от Гилфорда, и от Беатрис: я не хотел давать священнику повод думать, что его подозрения небезосновательны. Раз или два я встретил его взгляд, но большую часть времени он ехал впереди, не отдаляясь сильно, всегда в поле зрения или слуха, но всегда отдельно от нас.

Но когда в полдень мы остановились перекусить, англичанин подошел ко мне. Его возмущение остыло, потому что он пришел с опущенной головой и виноватым взглядом.

Он сел рядом со мной.

— Я должен извиниться за вчерашнее, — сказал он. — Я все неправильно понял, — он колебался, словно в поисках нужного слова. — Произошло недоразумение.

Я не отвечал и даже не смотрел на него, просто взял еще кусок хлеба.

— Боюсь, я был слишком поспешен в своих заключениях, — продолжал капеллан. — Просто я беспокоюсь за Беатрис. Я знаю ее с детства, и она мне очень дорога. Я надеюсь, ты поймешь.

— Я уже забыл об этом.

Я лгал. На самом деле, я провел немало времени, рассматривая все произошедшее с его позиции. Я не считал капеллана человеком, легко впадающим в гнев — по крайней мере, до вчерашнего вечера.

— Это хорошо, — Гилфорд кивнул, на его губах вновь играла мягкая улыбка, которую я привык видеть.

Тем не менее, я не мог не испытывать неловкости и пристально наблюдал за ним в течение следующих нескольких дней, хотя и сам не мог сказать, что я искал.

Остальная часть поездки прошла в унылом молчании: хороших новостей не было, а дождь и ветер не способствовали поднятию настроения. Не было ничего слышно ни об Эофервике, ни о Мале, и то, что вести не дошли ни до одного из городов, которые мы проезжали, тревожило меня все больше и больше.

Наконец в воскресенье, двадцать второго дня месяца февраля, спустя шесть дней после отъезда из Саффереби мы въехали в лес к северу от Лондона. Уже виден был холм Бишопсгейт, вершину которого занимал каменный храм и постройки монастыря Святой Этельбурги; его фасад горел оранжевым светом в лучах низкого солнца, как два с половиной года назад, когда я впервые пересек Узкое море. С тех пор я бывал в Лондоне чаще, чем мог вспомнить; больше нигде в Англии я не чувствовал себя, как дома.

Поля сменились домами, мы ехали через долину к воротам Бишопсгейт, одному из семи проходов в город, построенным из камня и высотой в тридцать футов. Я вспомнил, как в первый раз дивился городу: он больше походил на крепость. Но на сегодняшний день Лондон был самым большим городом королевства: в два раза больше Эофервика и превосходил размерами Кан и Руан, величайшие города Нормандии.

На дороге уже было тихо; время было позднее, и по моему разумению мужчинам пора было разойтись по домам к своим женам, пить пиво или медовуху у теплых очагов. Дети играли на обочине, гоняясь друг за другом между домами, едва замечая нас. Приятное разнообразие после Эофервика, где на французов пялились враждебно или, в лучшем случае, подозрительно. Конечно, на юге королевства давно привыкли к нашему присутствию, сдав город через месяц после нашей победы при Гастингсе. Но если люди в Лондоне уже пришли к пониманию, что мы пришли сюда, чтобы остаться надолго, северяне этого еще не сообразили.

Ворота выросли над нами, мощные и неприступные, как и должно быть, построенные сотни лет назад, хотя наверху была заметна кладка более светлого камня, где их ремонтировали и надстраивали. За деревянным парапетом на фоне пожелтевшего неба вырисовывались силуэты двух часовых; они смотрели на север через поля, копья в их руках были устремлены в небо, ветер развевал спускавшиеся из-под обода шлема длинные волосы. Сколько осад, сколько нападений выдержали эти стены? Сколько стражников несли вахту на этой башне?

Мы цепочкой въехали под тень арки; копыта громко цокали по брусчатке, отдаваясь эхом в темных углах. Четыре рыцаря, охраняющие вход, притопывали и дули на озябшие руки. Однако, когда они увидели, что почти все мы норманны, нам позволили пройти, и лучи заходящего солнца снова упали на мое лицо.

Мы продолжали подниматься в гору, пока не миновали церковь, после чего дорога стала снижаться к реке. Весь город раскинулся перед нами. Дома теснились вдоль главных улиц, неподвижные столбы дыма стояли над ними в тихом вечернем воздухе. За ними широкими изгибами плавно катились мутные воды Темзы. На реке было оживленно: рыбацкие лодки возвращались с уловом со стороны устья, торговые суда с широкими парусами и длинными веслами, одинокий боевой корабль пробивался вверх по течению. Я вспомнил прощальные слова Обера в Саффереби, и на мгновение подумал, что это мог быть «Крылатый Дракон», но сразу увидел парус — сине-белый, а не черно-желтый.

Над юго-восточной частью Лондона возвышался замок, еще более мощный, чем в Эофервике, а с далекого речного берега, в миле от города, на него смотрел собор аббатства в Вестминстере, его башни были далеко видны над крышами каменных и деревянных палат королевского дворца, домов и церквей Олдвика, старого города.

— Куда нам ехать? — спросил я капеллана.

— До Виклинг-стрит, — ответил он. — Дом лорда Уильяма находится на другой стороне Уэлброка.

Я кивнул, вспоминая улицу и ручей, и мы продолжили путь вниз по склону в сторону моста, откуда шла прямая дорога через Темзу к Судверка, а оттуда к побережью и Узкому морю. Отчаянные крики пронзили воздух: на дорогу перед нами, хлопая крыльями, вылетела одинокая курица, за ней гналась девочка, крича от возбуждения, а за ними обеими женщина в сером платье. Мерный звон слышался из распахнутых дверей мастерской, где кузнец молотком правил светящуюся красным светом подкову; искры взлетали в воздух, когда он поворачивал ее щипцами и снова бросал на наковальню.

К тому времени, как мы добрались до дома Мале, солнце уже опустилось за крыши. Это был простой длинный дом высотой в два этажа, построенный из древесины и соломы. Черно-желтое знамя развевалось перед восточным фасадом. После его резиденции в Эофервике я испытал нечто вроде разочарования. Здесь не было ни частокола, ни привратницкой, просто невысокая ограда вокруг стен и конюшни на заднем дворе. Дубовая дверь открылась почти сразу, и на дорогу вышел один-единственный слуга, охранявший вход.