– То есть как не поедете? – переспросил он даже с некоторым недоверием. – Ну-ка, ну-ка, объясните, пожалуйста…

– Объяснять ничего не стану. – Захар кашлянул в кулак. – Не поеду – и все. Я с какой стороны приклеюсь-то? Чего это меня, как в зверинце, показывать будут?

– Простите, но вы же отец! – Головин, не дождавшись ответа от хмурого Захара, достал пачку «Беломорканала», закурил и, расстегнув полы пальто, присел на лавку. – Давайте серьезно поговорим, Захар Тарасович, – сказал он ровным и спокойным голосом. – Разумеется, я не могу вас заставить силой, но хочу понять, в чем, собственно, дело? Вы что, не в ладах с сыном? Или у вас есть какие-то свои особые причины?

– Никаких причин у меня нет, – пожал плечами Захар. – А рассудить тут надо просто: сын летает где-то там, возле боженьки, а я чего с ним рядом торчать буду? Подумаешь, отец… отцовство, оно дело нехитрое, всякий, как в штаны подлиннее влез, гляди, уже и отец…

– Подождите, Захар Тарасович, – остановил его секретарь райкома. – Но это же ни в какие рамки не укладывается. Общенародное дело, престиж государства, понимаете? Правительственное распоряжение… Это же какая гордость, наш земляк, русский человек… и ваш сын, Захар Тарасович! К солнцу взлетел…

– А правительство имеет право распоряжаться мной только по закону, товарищ секретарь, – настойчивость секретаря начинала сильно раздражать Захара, но он тем более укреплялся в своей мысли, что никуда ему ехать не надо; искоса взглянув на Головина и видя его какую-то обидчивую растерянность и даже что-то злое в лице, Захар почувствовал неловкость. Пожалуй, эа самого себя ему было нечего бояться, подумал он, а вот Николаю, может, придется и поморгать, кто знает, что там у них за порядки… – Вот черт, – проворчал Захар, насупливаясь, – А как же я домой-то в эту расхлябь доберусь? Речки развезло, в низинах теперь вода стоит…

– У нас, Захар Тарасович, абсолютно все продумано, – обрадовался секретарь райкома. – Вот-вот вертолет из Холмска будет. Тридцать минут, и все в порядке. Нет, просто удивительно! – теперь уже окончательно развеселился секретарь райкома. – Увидеть сына сразу после такого дела! А, Захар Тарасович?

– Не поймешь ты, секретарь, – вздохнул Захар. – Да ладно, я же согласен. Вертолет так вертолет.

– Отлично, отлично, зачем лишние слова, и я с вами согласен. – Головин, казалось, только теперь обратил внимание на стол, и Михайла торопливо достал два чистых стакана, расчистил для них место, налил водки и весело взглянул на гостей.

– Садитесь, садитесь, ну как, как же, – зачастил он. – Разве можно… Дело-то – какое снгабательное… Дядька Захар, проси!

– Просить не надо, – сказал Головин, шагнул к столу и взял стакан. – За это нельзя не выпить! Для всей страны праздник, пишут, совершенно особый полет, какое-то великое научное достижение, связанное с судьбой всего человечества! Бери, бери, Федотов! Мы же русские люди!

Все взяли стаканы и стоя, в торжественном молчании выпили, затем сели закусить; настороженность и какое-то необъяснимое упрямство у Захара прошло и настроение переменилось. Он даже не смог бы сейчас сказать, почему это упорствовал раньше и не хотел возвращаться; они еще выпили, и еще, и Захар всякий раз удивленно мотал головой и говорил:

– Надо же, Колька мой куда сиганул, а? Колька-то мой, а?

Ему сейчас казалось, что если и было в жизни что-то плохого, так это все было давно и словно с кем-нибудь другим и что самое главное происходит именно сейчас. И от этой остроты он никак не мог захмелеть; прибыл и опустился к удовольствию мгновенно сбежавшихся со всего села ребятишек вертолет, широкими лыжами встал прямо на твердый, слежавшийся снег на огороде Михайлы. Захар быстро оделся и в сопровождении Головина, председателя колхоза и всей семьи Михайлы вышел из дому. Вокруг, обламывая изгородь, уже собралось много и мужиков, и баб, и старух, все уже знали, в чем дело, и на Захара, вышагивающего в своем коротком полушубке впереди всех, глядели с любопытством и уважением.

У самой машины Захар вспомнил, что забыл свой плотничий инструмент; Михайла послал за ним сына, и тот быстро обернулся туда-обратно, прибежал раскрасневшийся, подал Захару ящик.

– Спасибо, Гришуня! – Захар потрепал парня по плечу. – Спасибо, а то без инструмента как без рук… Ну, прощайте все! – сказал он, слегка хмурясь от всеобщего внимания. – Я уж потом, Михайла, как-нибудь к тебе заверну, ничего не попишешь, подвел нас родственничек.

Захар усмехнулся, подал ящик с инструментом пилоту в дверях вертолета; Михайла, оказавшийся рядом с ним, сунул в карман ему что-то тяжелое, полу сразу оттянуло, догадываясь, Захар одобрительно покосился на родственника.

– Фляжка, дядька Захар, – понизил Михайла голос – Еще с войны, трофейная, гляди, дурно вверху станет, и пригодится.

Захар молча пожал ему руку и полез в вертолет; пилот с круглым оживленным лицом захлопнул дверцу и указал Захару на продолговатое и узкое сиденье вдоль стены.

– Устраивайтесь, папаша.

Захар сел, слегка повернувшись, стал глядеть в маленькое толстое и круглое окошко. Корпус машины мелко задрожал, с ребятишек неподалеку, словно листья, послетали фуражки; Захар от этого тарарама озорно подмигнул в толстое стекло, Михайла с другой стороны помахал ему рукой, а какая-то старуха рядом с ним, заслоняясь от поднявшегося ветра, истово несколько раз перекрестилась. Затем машина дрогнула и оторвалась от снега, после секундной заминки косо и стремительно понеслась внизу земля, неловко замелькали люди с задранными головами, голые деревья, дома, холодно сверкнула взбухшая зеленоватой синью лента реки, и пошел лес. Захар оторвался от окошечка. Это был санитарный вертолет; Захар увидел напротив свернутые и прихваченные застегивающимися кольцами к стене носилки. Дверь из кабины приоткрылась, показалась голова пилота.

– Ну, как? – угадал Захар по его губам и молча показал большой палец; пилот снисходительно, но вежливо кивнул и скрылся, Захар опять остался один. Он нахохлился, уставился в одну точку перед собой: все, что произошло с ним за последний час, случилось помимо его воли; ну вот, привезут его, подумал он, поставят на трибуну (Захар уже видел это однажды в кино), и будет он дурак дураком, потому что ни с какого боку он к этому делу не причастен. Сын… так что сын? Эко диво…

Захар достал флягу, отвинтил ее и сделал прямо из горлышка пару крупных глотков; молодец Михайла, одобрил он, мужик с соображением, сразу и полегчало внутри.

Подождав и крупно хлебнув еще раз, Захар завинтил колпачок и сунул заметно полегчавшую посудину в карман полушубка. Он не понимал, что это было за враждебное чувство, не дающее ему покоя и мешавшее спокойно ждать и радоваться, но, как это и бывает иногда в острые моменты, тут же определилось и окончательное решение. Никуда он дальше Густищ не поедет – и точка, а что в груди свербит, так это от другого. И правильно, даже с сыновьего стола ему крох не надо, ничего не надо, кроме своего, что заработал, то и есть, а так что же он будет стоять, у сына за спину жаться, вот, глядите, и я тут, и я вместе… Обойдутся без его личности, Ефросинья как хочет, а он не поедет… вот так… Еще не хватало, повернешься там не туда или что невпопад брякнешь…

Успокаиваясь окончательно, Захар достал флягу, отвинтил и хорошенько глотнул, по горлу прокатился приятный, теплый комок вниз… вниз… а-ах, вот так!

Захар крякнул от удовольствия, повеселел и удивился еще более, что ему нужно куда-то ехать и что то делать.

Ну-ну, сказал он, так я вам и поеду. Черта с два, у меня свои дела есть. Летает Колька, ну и пусть, а я сейчас из этой машины выпрыгну, только вы меня и увидите, у меня вон еще кроме Кольки Илюшка есть, в каждом письме зовет к себе в Свердловск, внуков поглядеть, а там и этот… Василий пишет… тоже после армии в городе пристроился, недавно женился… Я что, я свое оттрубил, что мне в каждую щель соваться?

Поискав глазами ящик с инструментом, он придвинул его к себе; в два глотка допив оставшуюся водку, Захар аккуратно завинтил колпачок и, напоследок внимательно оглядев пустую флягу, подумал, что немцы все-таки мастеровитый народ, удобные и крепкие на износ вещи умеют делать, и что надо не забыть вернуть ее Михайле. Ха, немцы, сказал он затем, эти все умеют, у них зря любая малость не пропадет, не то что наши дураки…