– Простите, Тихон Иванович, – сказал он, оправдываясь. – Так, пришло кое-что в голову, не удержался… Если вы хотите услышать мое мнение… разумеется, откровенно, то пожалуйста. Выбирая между собой и Грачевским и кем бы там ни было еще, я бы выбрал только себя. Ну а вы поступайте, как найдете нужным.

– Надо же наконец стать серьезнее, – с досадой возразил Брюханов, и, помедлив, добавил в ответ на ожидание Николая: – Да, да, посерьезнее, – он хотел сказать: «после смерти Лапина», но не смог и в самый последний момент перескочил на другое. – Теперь ты женатый человек, ребенок будет.

– Мне кажется, это не относится к делу, Тихон Иванович…

– Нет, Коля, относится, – довольно резко оборвал его Брюханов. – Все, что есть ты, все относится к делу. Я, разумеется, тоже могу впасть в субъективность…

– Субъективное – это просто ошибочное, Тихон Иванович… Я думаю, что вы остановитесь на Грачевском и будете для себя правы, – сказал Николай. – А может быть, и не только для себя… Так что какая разница, на какой ступени человеческого и мужского развития я нахожусь? Не надо, Тихон Иванович, – попросил он сердито, не обращая внимания на недовольство Брюханова. – Ведь нас очень мпогое связывает, мы знаем друг друга слишком хорошо. Все без лишних слов понятно. Потом, если говорить серьезно, какое это имеет значение? Вы же знаете, Грачевский может свернуться в любой ком, пролезть в любую щель… нужно будет, он в муравьиный ход легко проскользнет, такова уж его особенность…

– Зачем же так зло, Коля? Перестань, это тебя недостойно, будь выше…

– Выше? Вероятно, так, – глухо отозвался Николай; он был недоволен собой сейчас и чувствовал в отношении к себе даже какую-то гадливость. – Простите, Тихон Иванович, вы правы. Я добавлю лишь одно, Грачевский не способен к обобщениям, это уже касается самого дела. Там, где другой видит идею, он замечает всего лишь кучу фактов. Кроме того, я просил бы отложить решение этого вопроса, скажем, до тех пор, пока не будет подготовлен полет и пока я, – Николай слегка поднял глаза, – не выведу свой объект…

– Подожди, Коля, ты же только что слышал мнение Ростислава Сергеевича… А если ты полетишь сам, то…

– Институт или полет, хотите вы сказать? – быстро спросил Николай, и Брюханов, не выдержав, засмеялся.

– Ну, я еще недостаточно поглупел, я такого и не подумал.

– Тогда в чем же дело, Тихон Иванович? Вывод станции на орбиту скоро, много времени не займет… Медлить нельзя, у американцев должен вот-вот осуществиться подобный проект… С Грачевским же… да, то, что я сейчас высказал о нем, было бы подлостью, если бы раньше всего этого я не выложил самому Грачевскому. Был у нас такой разговор как-то, я выдал ему даже больше, чем сейчас. Куда больше…

– Я говорю о конкретном и важном деле, – напомнил после продолжительного молчания Брюханов и тотчас заметил, как странно и диковато взблеснули глаза Николая.

– А я разве ответил не конкретно? – опять с той же легкой улыбкой, но с каким-то внутренним волнением спросил Николай, сам понимая, что это его волнение Брюханов чувствует. – Вам, разумеется, приелись все эти наши раздоры, борьба самолюбий. Но что вообще ново в мире? Любовь? Красота? Совесть? Смерть? Не знаю, не знаю, не выродится ли мир вообще, если привести его к одной сплошной гармонии? А может, эта двойственность сущего, кстати, заложенная в самой первооснове материи, непременное условие любого движения и развития? Не знаю, не знаю, по мне, если есть Грачевский, значит, он зачем-то необходим…

– Хватит, хватит, – остановил его Брюханов, – это у тебя уже, кажется, от лукавого…

– Тихон Иванович, я всего-навсего высказал свое мнение… Пусть с некоторыми отвлечениями. Я понимаю, легче всего голословно отрицать то или иное явление, а вот разобраться, в чем его корни, его живучесть?

– Да какие корни, какая живучесть, Коля? Мне сейчас, право, не до общих рассуждений…

Брюханов еще что-то пробормотал, и Николай остановился (он уже давно ходил по просторному кабинету с мягким и толстым пружинящим ковром на полу) и вопросительно повернулся к Брюханову.

– Жизнь интересна, Коля! – Брюханов повысил голос. – Любой из нас может, даже не заметив, раздавить походя насекомое или лягушку, но никто из нас не может создать ее заново. Вот так просто взять и вдохнуть жизнь в кусок глины…

– Это примитивно, Тихон Иванович…

– Не примитивнее, чем то, что я слышал от тебя, – с еле уловимой досадой в голосе тотчас откликнулся Брюханов. – У тебя так и не прошла эта юношеская горячность, вначале говоришь, а затем уже думаешь.

– Что ж, Тихон Иванович, этой привычки, пожалуй, уже не переменить. Вот что я еще думаю… Бесконечность бесконечна, но человеческий мозг именно и рассчитан на эту бесконечность. Обратная сторона хаоса, если хотите. Может быть, только на этом и рушится бессмысленность жизни и человека вообще, я к прежнему разговору – в чем смысл. Вот в этом вечном состязании, вот так, Тихон Иванович. А что, плохо?

– Любишь ты туману поднапустить…

– Люблю, Тихон Иванович…

Николай обезоруживающе просто и ясно улыбнулся; они еще посидели, выпили чаю и поговорили о новой космической программе работ по энергетике и связи, принятой институтом накануне смерти Лапина, и Николай, передав привет сестре и племянникам, ушел, а Брюханов в этот день еще должен был провести совещание; его уже ждали. Он был недоволен своим разговором с Николаем, его поведением; хотелось большей ясности; со свойственным зрелости опытом он отлично понимал и знал, что руководство головным институтом дело сложное и ответственное, но, с другой стороны, поведение Николая объяснялось тем, что за широкой спиной Лапина, прикрытый от всех неурядиц, он мог работать во всю мощь, без помех. И поэтому не был подготовлен сейчас к пониманию всей серьезности положения, да и вряд ли способен был хотя бы просто задуматься над этим; Брюханов поздно вернулся домой и сразу же, прокравшись в свою комнату, лег, но заснуть не смог и, напрасно проворочавшись в кровати около часа, зажег свет, натянул пижаму и долго бесцельно сидел на кровати, затем подошел к полкам с книгами, поискал, что взять, но так ничего и не решил; да, пора поехать как следует отдохнуть, сказал он себе. Вот наступит лето, выбраться бы со всей семьей куда-нибудь в тепло, ребята рады будут, особенно Петя море любит… У Ксении-то уже другие интересы, но тут ничего не поделаешь, жизнь не удержишь. «Хватит, хватит, – с необычной жестокостью приказал он себе. – Хватит! Поблагодари судьбу, что тебе выпало прийти в этот мир, быть в нем, страдать и радоваться, дети растут, хорошие дети, что еще?»

Почти тотчас зазвонил телефон, резко, настойчиво, и Брюханов недовольно вскинулся, взглянул на часы: шел третий час ночи. Телефон звонил, и Брюханов, медля, взял трубку.

– Да, слушаю, – сказал он намеренно тихо и спокойно и, узнав голос Николая, недовольно поинтересовался: – Прости, пожалуйста, ты не знаешь, сколько сейчас времени? Ага, так, так… прекрасно. Да, слушаю… говори.

– Простите, Тихон Иванович, понимаете…

– Понимаю, понимаю, давай о деле…

– Оказывается, вы тоже не спите, – Николай рассмеялся, и Брюханов недовольно оборвал его:

– Все-таки, Коля, мне не двадцать..

– Тихон Иванович, вот какая ко мне любопытная мысль пришла.. Науку вперед не очень-то шибко продвинешь без самой обыкновенной примитивной власти, – сказал Николай, и Брюханов слышал, как он шумно дышит в трубку. – Поэтому, если мне дадут институт, я согласен взять.

– Вот как? – в голосе Брюханова зазвучала ирония – А если не дадут, позволь тебя спросить?

– На нет и суда нет, – не задумываясь, весело отозвался Николай. – Тогда придется отыскивать иные пути… Что с вами, Тихон Иванович?

– Со мной ничего, а вот что с тобой? – спросил Брюханов. – В твоем возрасте в это время ночи нужно крепко, беспробудно спать, а ты черт знает какими прожектами занят…

– Ну, Тихон Иванович, не сердитесь, что вы забыли обо мне, времени ведь совсем нет.