– Давай встретимся где-нибудь в другом месте…

– Ну да, на скамейке в парке, – он зло сощурился в телефон. – Если подходит…

– Слушай, Тихон, – сказала Аленка, – в самом деле необходимо… Ну, очень тебя прошу… очень…

– Хорошо, – поспешно сказал он, потому что боялся, что Аленка вот-вот расплачется. – Хорошо… в пять часов подойди к Крепостной стене, к воротам Кутузова. Проедем за город… поговорим.

– Спасибо, Тихон, – обронила она и поспешно, чтобы он не передумал, положила трубку; Брюханов заранее наметивший на этот день много неотложных дел, некоторое время сердито курил, преследуя взглядом принявшуюся суетиться Тимофеевну. «Только от старухи она так точно могла узнать о моем приезде», – подумал он, но Тимофеевне ничего не сказал. Усталость от короткого разговора была ощутимой, он действительно не хотел встречи с Аленкой, потому что продолжал еще сильнее любить эту женщину, принадлежавшую теперь другому, и знал, что предстоящая встреча с Аленкой будет для него мучительной и, главное, ничего не изменит, и, однако, в назначенное время он, подъезжая в машине к условленному месту, еще издали узнал Аленку, зябко кутавшуюся на резком февральском ветру в незнакомое ему рыжеватое пальто. Она почти подбежала к резко затормозившей машине и, открыв дверцу, села рядом с Брюхановым. Он сразу же тронул машину с места и, осторожно петляя в узких улочках этой старинной части города, любимого им теперь болезненно-страстно, выбрался к мосту через реку, и скоро уже машина катила по пустынной, извилистой, будто небрежно брошенной среди необозримых полей и холмов дороге. В легких сумерках пропархивал редкий колючий снежок, Брюханов сбавил скорость, и машина, плавно покачиваясь на неровностях, медленно скользила в молчаливых, тихо и холодно синевших снегах; что-то словно растопило душу Брюханова, и он, не сопротивляясь, отдался этому ощущению бесконечности, сгущавшейся предвечерней синеве, появлявшейся в преддверии близкой весны, перед тем, как выкатиться из-за горизонта луне. Он словно забыл об Аленке, но, как в старое доброе время, непрерывно ощущал ее присутствие рядом. Что, что же человеку нужно, спрашивал он себя со сквозящей, горькой грустью, чего ему все время не хватает и отчего он все время стремится сделать себе неудобно? Чего ему не хватает? Любви? Силы? Власти? Почему постоянно, с рождения и до смерти, владеет им это изнуряющее беспокойство и почему ему никогда нет покоя? Что это, смысл жизни или обыкновенный страх, инстинкт живого? Отчего сейчас так наполненно и согласно в этих снегах и отчего так плохо нам двоим, и оба мы боимся начать разговор, а его все равно ведь придется начинать, хотя обоим нам известно, что он ни к чему, ни к какому согласию не приведет?

Руки Брюханова белели на баранке, и хотя машина шла, они были совершенно неподвижными, замершими.

– Ты мне что-то хотела сказать, – Брюханов по-прежнему не отрывался от дороги, и ему показалось, что это прозвучал чей-то совершенно чужой, не его голос, и потому, что она продолжала молчать, добавил: – Я слушаю тебя,

– Тихон, я выполнила свое обещание самой себе…

– Какое обещание?

– За всю эту зиму я ни разу не видела девочку, только издали, когда она этого не могла заметить. – Аленка слегка задохнулась. – Так надо было…

– Зачем? Кому? – покосился Брюханов.

– Так надо было, – повторила она и не стала больше ничего объяснять. – Тихон, оставь мне Ксеню. – Аленка неотрывно глядела прямо перед собой; она не могла заставить себя повернуть голову и посмотреть на него. – Да, я знаю, – заговорила она торопясь, – что виновата перед тобой. Ты же сильный человек… Я тебе все расскажу…

– Не надо, – даже с некоторым испугом остановил ее Брюханов. – К чему? Нет, нет, ничего не надо. Зачем? Я не мальчик, меня не удивишь пустым словом…

Она вспыхнула, еще больше выпрямилась.

– Это не пустое, Тихон! Надо же дальше как-то жить…

– Живи, – уронил он скупо. – Что случилось – случилось, не надо никаких объяснений. Не знаю, пожалеешь ли ты сама или нет, но я от тебя совершенно ничего не требую. Я ничего не хочу знать, ничего!

– Хорошо… но… оставь мне дочь…

– Нет, вот этого как раз я не могу, – он упрямо выставил вперед подбородок. – Не могу и не хочу этого сделать! Зачем тебе дочь? Подожди. – Она вжалась в спинку сиденья и отвела от него вспыхнувшие негодованием и болью глаза. – Это не каприз и не месть, как, возможно, ты думаешь. Мне тоже нужно еще жить, и ты должна понять, человек должен чем-то держаться. Дочь нужна мне, она мне просто необходима, потому что… кроме нее, у меня никого… Ты меня прости, если можешь… я не смог тогда сдержаться… Это, конечно, омерзительно. Но окажись ты на моем месте, ты бы еще не то сделала.

– Я? – растерялась Аленка. – Не знаю… Наверное бы просто застрелила.

– Видишь, не догадался, прости. Сразу бы все и кончилось.

Оп снял руки с руля, достал папиросы и закурил. Аленка взяла у него папиросу, тоже закурила и заметила, что машина стоит, и луна уже давно выкатилась в небо и теперь была как раз перед ними уже достаточно высоко над горизонтом. Она поразилась тому, что не заметила, когда машина остановилась, в ней не возникло чувства остановки. Брюханов молча курил, молчала и она, она действительно поставила и себя, и его в невыносимое положение, и он, как всегда, щадит ее и не хочет говорить ей того, что мог бы сказать и чего она действительно заслуживает.

Она закрыла глаза, пытаясь собраться, не быть хотя бы смешной, она все бы отдала, чтобы ничего не было, чтоб это было кошмарным сном и вся ее прежняя жизнь вернулась бы к ней, она с трудом сделала усилие, стараясь поставить все на свои реальные места; он почувствовал эту перемену в ней, приспустил боковое стекло и дал доступ морозному воздуху.

– Тихон, скажи мне, как ты сам? Как Ксеня? Как Тимофеевна? – тихо попросила она и пожалела об этом.

– Зачем тебе? Пощекотать нервы? – спросил Брюханов. – Да ты другое хотела сказать… Не надо… меня утешать не надо. Никогда не надо больше об этом… слышишь, никогда! Живи… живи как хочешь, как можешь, будь счастлива, я тебе этого желаю, Аленка!

– Какая щедрость, – прошептала она словно в забытьи и тотчас спохватилась. – Хорошо, спасибо… спасибо… – она испуганно глянула на Брюханова и, словно бросаясь в ледяную воду, задержала дыхание. – Во всем я оказываюсь виноватой, Тихон… За все я одна в ответе…

– Да не беспокойся ты, пожалуйста. Ты, конечно, думаешь, что я испорчу твоему… как его там… прости, пожалуйста, карьеру. Успокой его… Ты оттого и решила увидеться со мной…

– Тихон, Тихон, я не узнаю тебя, ты же ничего не знаешь, – задыхаясь, Аленка стала расстегивать верхнюю пуговицу пальто; какая тут карьера, какое самолюбие, проносилось в ней сумбурно, если бы она могла сказать ему просто правду, если бы…

– И нечего мне знать, с меня довольно того, что есть. – Брюханов отчужденно и не шевелясь смотрел на пропадавшую в снегах дорогу.

– Тихон, может, мне уехать? Куда-нибудь подальше.. куда глаза глядят…

– Оставайтесь, уезжайте! Какое мне дело? – сухо, неприязненно ответил Брюханов. – И ты вместе с ним… Можете не опасаться, розыск не объявят. И вообще прошу освободить меня от роли вашего душеприказчика.

– Не злись, Тихон, ну что ты кипятишься? – совсем как раньше попросила она. – Ничего не надо. Это все привычка… Глупо было беспокоить тебя. Помоги мне открыть, я пойду…

– То есть как пойдешь? – удивился он.

– Пройдусь немного… Отняла у тебя столько времени…

– До города километров двадцать, – напомнил он не вдруг. – Я подвезу тебя…

– Вот как… ну хорошо, спасибо.

Обратную дорогу они молчали, обостренно и неловко чувствуя присутствие друг друга рядом, и лишь однажды, когда машину тряхнуло на выбоине и Аленка невольно прижалась плечом к плечу Брюханова, беспомощно глянула на него и увидела его глаза, она поняла, что скажи она сейчас хоть слово, одно-единственное слово, и весь этот кошмар тотчас кончится. Но она не могла сказать именно этого слова, хотя хотела этого, как никогда раньше ничего не хотела; она знала, что именно в этот момент он бы все забыл, но она не имела на это права. Побледнев, стиснув зубы, забившись от него подальше, она молчала; она знала сейчас, что и сам он понимал, что скажи он слово, и она осталась бы с ним, но и он не мог этого сделать. Она ничего не видела впереди; когда машина остановилась, она ощупью нашла ручку и, все еще боясь, что не выдержит, торопливо толкнула дверцу, с облегчением выскочила на неровный, обмерзлый тротуар. Какую-то долю секунды она еще ждала, что знакомый голос окликнет ее, и боялась этого.