Перед рассветом, когда мороз сделался злее, и звезды заморгали часто, собираясь потухнуть, утомленные и довольные охотники попадали у костра.

И снова взметнулся белый пар над долблеными корытами. Евражка, отыскав юношей, велел им встать и, взяв за руки, подвел к Обглоданной Кости.

Старик набрал из костра мелких угольков и растолок их на плоском камне, смешав с медвежьим жиром.

— Подойди-ка ко мне, Мизинец. Подойди ко мне, Птенец Куропатки.

Юноши с готовностью подошли к нему и опустились на корточки.

Старик обмакнул дрожащий палец в приготовленную смесь и нарисовал мальчикам усы, бормоча невнятные слова. Затем сказал торжественно:

— Мясо Страшного нельзя рвать зубами. Его надо отрезать ножом и глотать не жуя. Вы слышите меня, Мизинец и Птенец Куропатки?

— Да, — дружно ответили они.

— Смеяться, баловаться и вольничать нельзя… Вы хорошо слышите меня?

— Да.

— Страшный — наш брат. Мы дети одной матери. Кто грызет его мясо, ест смеясь, того накажут духи. Вы слышите меня?

— Да.

Обглоданная Кость удовлетворенно покачал головой.

Оленье Сало, улыбаясь одними глазами, протянул юношам колечки из веток красной ивы. Они приложили их к губам. Сухой Лист подал мелко нарезанное мясо на листах свежей бересты. Мизинец и Птенец Куропатки стали глотать кусочки, пронося каждый через колечко.

Это послужило сигналом, что праздник продолжается. Люди набросились на мясо с такой жадностью, словно голод мучил их долгое время, и теперь они спешили, спешили наесться досыта и надолго.

В жилище ушли только тогда, когда красное зимнее солнце тронуло снега своими блестящими холодными пальцами и пламя затухающего костра стало невидимым.

После полудня самые выносливые, самые многоедящие охотники, те, кого не утомило ночное празднество, принесли в стойбище остатки туши убитого медведя. Пришли из своего шатра женщины. В меховой одежде они мало чем отличались от мужчин. Высокие, скуластые, с сильными руками женщины привычно засновали вокруг костра, и скоро лица их в синих узорах татуировки раскраснелись от жаркого огня, а над деревянными корытами с мясом поднялись белые столбы ароматного пара. Теперь есть мясо медведя можно было всем.

Но прежде чем проглотить первый кусок, старуха Белка отрезала от своей доли маленький ломтик и бросила его в костер. Все до одной женщины повторили ее жест, принося духам жертву искупления благодарности.

Перед рассветом второго дня, когда каждый съел мяса столько, сколько мог съесть, и живот каждого раздулся, как тюк оленьих шкур, приготовленный к кочевке, мужчины и женщины встали вокруг костра, взялись за руки и медленно, с трудом передвигая ноги, исполнили общий танец Благодарения.

На заре женщины незаметно исчезли. После короткого отдыха мужчинам предстояло исполнить последний, самый главный обряд — похоронить скелет и череп убитого медведя. И до тех пор, пока это не будет сделано, никто не имел права ложиться спать и даже садиться.

С великой осторожностью охотники собрали кости Страшного. Обглоданная Кость, вырезав из коры тополя два кружочка, вставил их в пустые глазницы черепа, а в ушные впадины вложил деревянные щепочки — серьги.

«Гуло-уло!» — пели глухими и печальными голосами мужчины, оборачивая запястья медведя лентами из коры, обряжая зверя в последнюю дорогу. Потом на белой шкуре важенки Страшного отнесли в лес. Самые проворные охотники забрались на стоящие рядом два тополя и из жердей соорудили помост, накрыли его мягкой хвоей кедрового стланика. Сюда уложили скелет медведя, скрепив суставы тонкими рогульками. Когда все было сделано, каждый громко сказал:

— Прости нас, Страшный. Мы провожаем тебя в дальнюю дорогу! Прости!

После этих слов быстро и не оглядываясь все бросились к стойбищу.

Солнце упало на черную стену леса, и на розовый снег легли длинные тени от людей и деревьев. Совсем низко пролетела стая ворон и расселась на ветках одинокого дерева.

Мизинец, взглянув на них, вспомнил вдруг свой сон, и недоброе предчувствие заставило оглянуться по сторонам. Но кругом стояла великая тишина вечера. Нарушал ее только скрип и шорох снега под ногами людей.

— Я боюсь! — сказал он Птенцу Куропатки.

— Мне хочется спать, — беспечно ответил тот. — Живот мой полон жирным мясом Страшного, и глаза мои закрываются.

— Боюсь! — шепотом повторил Мизинец и вдруг стал хватать идущих за руки, за полы одежды и кричать:

— Ко мне во сне приходил Великий Ворон. Он сказал…

От него отмахивались, смеясь. Никто не хотел слушать юношу, потому что животы их были полны, а глаза просили сна.

Чудилось Мизинцу: колючие, злые глаза смотрят ему в затылок. Вороны, нахохлившись, смирно сидят на ветках и чего-то ждут. Из далеких ущелий выплывал синий туман, и горы тонули в нем, заворачивая свои каменные ребра в пушистый голубой мех вечера. В стойбище уже шла привычная жизнь. Праздник кончился, и женщины, вернувшись в свои жилища, сидели у жарких костров, чинили одежду, скребли и выделывали шкуры убитых осенью оленей.

Мужчины не стали с ними разговаривать, потому что глаза их мутнели от сытости, а языки заплетались. Не у каждого хватило сил снять верхние меховые рубахи. От костра, от дыхания людей в жилищах было жарко, и каждый заснул там, где сел. А за стенами шатра выли жутко и призывно собаки, встречая большую красную луну.

Мизинцу расхотелось спать. Рядом посвистывал носом Птенец Куропатки, ворочался, бормотал. Мизинец думал про то, что скоро пройдет Время Мороза, вернется надолго и станет теплым солнце — наступит время Праздника Жизни, и из лесов придут стада оленей. Тогда он убьет своего первого — обязательно большого и старого — быка с белыми отметинами на боках и ветвистыми рогами. Все скажут: «Мизинец — настоящий охотник. Он приносит добычу».

В полночь за шкурами жилища стал бродить Ветер. Юноша слышал его шаги. Это был Тихий Ветер, который приходит для того, чтобы разгладить снежный наст, сделать его твердым и посмотреть, как живут люди, крепко ли они придавили края шкур, которыми покрыты жилища, камнями. За ним прибежит другой Ветер — старший брат. У него длинные ноги и сильные руки. Он начнет трясти жилища, пытаясь оторвать их от земли и отнять у людей. Зимой и Ветру холодно, поэтому он так громко стонет и плачет. Люди не пускают его к огню. Он такой большой, что если зайдет в жилище, то лопнут оленьи жилы, которыми сшиты шкуры.

И не мог понять Мизинец, то ли он спит, то ли действительно видит, как приподнялся край шкуры, закрывающий выход, и в жилище заглянул юноша с холодными глазами и плоским лицом:

— Я Ветер, — сказал он. — Пусти меня погреться… у огня и полежать рядом с тобой на мягких шкурах.

И совсем серьезно, как мужчина мужчине, ответил ему Мизинец:

— Я бы пустил тебя. Но ты коварен и потому не сможешь жить вместе с людьми. От твоего дыхания им сделается холодно, и кровь в их жилах начнет течь медленно. Они умрут, и ты унесешь их души в своей дорожной сумке.

— Напрасно ты не жалеешь меня, — сердито сказал юноша-ветер. — Я могу тебе пригодиться. Я замету твой след, когда за тобой погонятся враги, я запорошу им глаза колючим снегом, я собью с прямого пути стрелу, пущенную в твою спину…

— Ты все можешь, — согласился Мизинец. — Но ты не довольствуешься тем, что дается всем людям поровну. Ты забудешь наше тепло…

— Да, — с гордостью сказал юноша-ветер. — Я тем и силен, что ни с кем и ничем не делюсь.

— Твой закон не для людей. Мы не можем жить в одиночку. Уходи. Мне не нужно твое покровительство.

Юноша-ветер не ответил. Он опустил шкуру и исчез. Слышно было, как от злости он закричал голосом совы и завыл волком.

Мизинец вздрогнул и открыл глаза. Гул чужих яростных голосов ударил в уши. Он хотел вскочить на ноги, но в тот же миг стены жилища задрожали: кто-то большой и сильный раскачивал жерди, на которые были натянуты шкуры.

Мизинец только успел нащупать в темноте в изголовье рукоять каменного ножа, крепко сжать его в ладони. Шатер рухнул. Дым от тлеющего костра стал щипать глаза, от него запершило в горле. Мизинец попытался приподнять край тяжелого полога из шкур, чтобы высунуть голову на свежий воздух, и не смог. Сверху по нему уже бегали люди, отовсюду неслись выкрики, проклятия и стоны.