Павел и сам не понял, что хочет делать. Он спешился прямо в зале и мимо ошарашенных детей помчался наверх. Две малахитовые иглы пронзили насквозь двух солдат, выскочивших в коридор второго этажа. Дверь, ведущая в первую башенку, была заперта, но огромный кусок малахита выбил ее и, ударив по спинам, вышвырнул наружу всех троих стрелявших оттуда солдат. Удар был так силен, что, немного поколебавшись, вниз свалилась и сама башенка. Оставалось еще три, и с ними было покончено так же быстро.

Пот заливал Павлу глаза, дыхание из груди вырывалось с хрипом, он закашлялся, и ему показалось, что пара острых ножей вонзается в легкие. Немного отдышавшись, Павел выглянул в окно. То, что там творилось, было ужасно. Это был какой-то человеческий винегрет. Метались по двору обезумевшие от страха солдаты. Стреляли те, кто смог организовать оборону. Всадники на лошадях, пешие крестьяне с вилами и кузнецы с железными страшными пиками — кололи, крушили, резали. Дети покинули дом и теперь, беззащитные, они метались среди всего этого безумия. Мальчишка, обмотанный красным шарфом, испуганно скорчился в сугробе под подоконником. Рядом с ним ожесточенно дрались на ножах кузнец и пришлый солдат. Мальчишка вскрикивал от страха: вот нож мелькнул прямо перед его носом, вот кузнец упал прямо на него, едва не раздавив… Павел попытался встать, прийти на помощь этому мальчику, но не смог: все его силы ушли на то, чтобы уничтожить снайперов.

Но вдруг огромная черная фигура привлекла его внимание. Это был Обсидиан. Будто огромные ножницы вспарывал он живую ткань толпы. Черный его обсидиановый топор болтался на поясе. Обсидиан высмотрел в толпе девочку лет двенадцати, разглядел испуганного мальчонку, рядом с которым лежал ничком убитый кузнец, опасно накренившись в седле, схватил одну, потом второго, закинул их на лошадь и поскакал к лесу. Там, у кромки, чернели три женские фигуры. Может быть, там была и Агат?

Обсидиан отвез им детей и вернулся, как пожарный возвращается в огонь в надежде спасти еще одну жизнь.

Руки и ноги у Павла тряслись противной болезненной дрожью. Он чувствовал себя ослабевшим и недееспособным. Все, что ему оставалось — смотреть, навалившись грудью на подоконник.

И он увидел, что помимо обезумевших крестьян и кузнецов, есть в этом котле и люди, которые не дерутся, обезумев, а спасают детские жизни. Вот тот юноша, что был в зале с детьми, бежит, уводя к лесу двух подростков. Сзади них вдруг оказывается солдат с окровавленным ножом. Он еще не успевает решить, ударить ли в спину юноше или ребенку, как из его горла уже торчит стрела — Рубин всадила ее туда рукой. Павел видит всех кровавых сестер, и каждая прикрывает кого-то из спасателей. Он не может понять, как можно так четко и слаженно работать в этом хаосе, как они смогли, как успели договориться…

Он видит Александрита и Аквамарина. Они в поле, за пределами боя, топчутся на месте на кинессийских жеребцах, тонконогих и таких быстрых, что догнать их не сможет и ветер. Но это не трусость: Павел понимает это, когда видит, как две крохотные детские фигурки, вдруг оказавшись там, где не стреляют, не колют и не рубят, в панике бегут к лесу, к болотам, туда, где можно заблудиться, утонуть, где на километры нет человеческого жилья, кроме разбитых Выселок. Александрит и Аквамарин ловят их, передают Авантюрину и начинают высматривать новых беглецов.

А прямо под окном разворачивается трагедия. Три ребенка стоят, прижавшись друг к другу, а к ним направляется один из солдат. Дуло его пистолета направлено прямо на них. Он хочет убивать или хочет использовать их, как живой щит… Вдруг перед ним возникает длинная фигура старого сумасшедшего Кремня. Он закрывает детей собой и получает пулю в грудь. Сделав последнее в жизни усилие, он падает не назад, а вперед, протягивает руку и вот уже из головы солдата торчит тонкое кременное лезвие.

Брилле Берилл, как всегда рассеянный и подслеповатый, стоит посреди двора и смотрит по сторонам. Он видит маленького мальчика, которому нужна помощь, но подойти к нему не успевает — оказывается на пути у бегущего к лесу солдата и получает сильнейший удар рукояткой пистолета в висок. Крохотные очки, сделанные из лучших в мире бериллов, падают в снег и остаются лежать там самым гордым и самым правильным надгробьем.

Минуты через три во дворе нет уже ни детей, ни вражеских солдат. Вадим бьет по лицу какого-то крестьянина, собирающегося поджечь усадьбу.

Павла находят и, пока несут на носилках в лагерь, докладывают: все дети живы, некоторые ранены, почти все до смерти перепуганы. Пленных двадцать пять человек, остальные убиты. Возможно, пять — десять человек смогли бежать.

Паша еле дышит — ответственность не по нему. Он не знает, правильно ли поступил, послушавшись Кабошона. Он винит себя за то, как все было неорганизованно. Он обвиняет себя за этот безмерный детский испуг. И чувства эти почти невыносимы.

К ночи ударил мороз. Мокрый снег, сотнями ног перемешанный с грязью и кровью, застыл, превратившись в глыбы красно-серого льда. И могло показаться, что это горная порода, в которой спрятаны до времени кристаллы прекрасных лалов…

Из золотого ромба устремлялись вверх тонкие золотые пружинки. Они свивались в две струи, в два жгута, в два потока. От малейшего колебания воздуха пружинки начинали подрагивать, и казалось, будто золотые воды текут вверх и вниз…

Эту работу Золотка Берковский оставил себе — в память о том, как в последний раз проходил через портал. Правда, это был Речной Столб. Он не любил себе в этом признаваться, но в тот момент, когда начал рушиться малахитовый зал, он так перепугался, что переместился машинально. Юрий Палыч вылетел из Столба с такой силой, что едва не упал. Но мгновенно взял себя в руки. Перед ним лениво шумел, покачиваясь от летнего ветерка, ельник. Солдаты, стоящие на часах, смотрели недоуменно и вопросительно.

«А что? — подумал Юрий Палыч, — может быть, и не стоит возвращаться и смотреть, чем кончится вся эта заварушка? Может статься, что и ничем хорошим. Тогда я теряю почти все. А так у меня есть достаточное количество камней, плюс Золотко, минус солдаты, с которыми не надо будет делиться, если запереть их там…»

— Что уставились? — приподняв бровь, спросил он часовых. — У нас там каждый человек на счету. Я — в город, за подкреплением. Приказываю вам оставить пост и присоединиться к людям майора Веселова. Исполняйте. Портал сейчас нафиг никому не нужен. Там такое твориться…

Едва солдаты шагнули в портал, Берковский раздвинул лапы широкой ели и, пошарив рукой в густом слое хвои, нащупал ручку, за которую вытащил плоский армейский ящик. Пистолет и короткоствольный автомат оставил там, и взял третью лежащую там вещь, а точнее — устройство.

Прогремел взрыв, и Речной Столб исчез. Юрий Палыч походил среди каменных осколков, потопал ногой, словно пробовал землю на прочность, отодвинул в сторону обломки алтаря и, наконец, убедился в том, что нигде не осталось ни частички жемчужно-голубого сияния…

Теперь он каждый раз с трудом отрывал взгляд от золотой статуэтки. Еще труднее это было сделать сейчас, когда закатное солнце светило в незашторенное окно, и золотые струи казались красными и еще более живыми…

Солнце садилось за лес. Из окна кабинета Берковский видел высокие сосны и низкие мохнатые ели, густые кусты перед ними, а еще ближе — широкий заснеженный двор его усадьбы, где лежали пышные сугробы, залитые красноватым закатным светом.

Послышался детский смех, и Берковский увидел, как, утопая в сугробах, идут к лесу Анис и Золотко. Они всегда почему-то гуляли там, где не было тропинок. Почему?

Юрий Палыч перевез их в свой загородный дом недавно. В городе они казались несчастными, были скучны, быстро теряли интерес к жизни.

Казалось, серый слякотный ноябрь отражается на их лицах. Анис полнела, и ее красивое лицо становилось расплывчатым, черты его стирались. Она мало смеялась, почти не играла с дочерью и читала ей все реже и реже, много смотрела телевизор и ела, глядя в экран, а не в тарелку.