Когда они отъехали от площади, и подданные не могли больше видеть их в темноте, Агат прижалась к нему, поцеловала и сказала:

— Я так рада, что ты вернулся. Я очень за тебя боялась…

— А что, были случаи, когда короли не возвращались?

— Нет, но были случаи, когда они предпочитали туда не ходить.

Ноябрь. По стеклу, оставляя грязные разводы, стекают капли дождя. Краска на оконной раме растрескалась, а на внешней ее стороне и вовсе слезает клоками, так что рама кажется гнилой и серой, как этот короткий день. Окна выходят на широкую людную улицу, но боже, как тут грязно! Даже первые снежинки спускаются с небес уже покрытые серым налетом. Под окном на газоне рассыпана всякая полусгнившая дрянь. Каждое утро появляется на улице дворничиха. Она средних лет, в изношенных высоких ботинках, тянучках, облегающих ее тонкие костлявые ноги, старой кожаной коричневой куртке с отсутствующими на рукавах пуговицами и такой широкой меховой шапке, что в дождь она может служить зонтом для трех таких дворничих. Каждое утро Золотко видит, как женщина стоит под окном, опершись на метлу с длинной деревянной ручкой, и болтает с разными тетками, а мусора не становится меньше. Он растет на этом газоне вместо цветов.

Золотко поворачивается и смотрит в комнату. Серый цвет преследует ее и здесь. Серые обои, покрывала и занавески. Обивка дивана тоже серая. Ее, конечно, спрашивают, чего бы она хотела, но каждый раз Золотко упрямо говорит, что ее все устраивает. В конце концов, здесь мама.

Маме часто бывает очень грустно, но она старается не подавать виду. Ради меня, думает Золотко.

Они не могут вернуться домой. Вернувшись, они попадут в Малышневку. Маме станет плохо, возможно, она умрет, а для Золотко Малышневка станет такой же тюрьмой, как и эта. Она боится потерять маму и поэтому каждый день делает что-то для Берковского: брошку, браслет, цепочку, кулон или серьги. Иногда статуэтку.

Золотко боится, каждую минуту боится, потому что любит маму особой, щемящей любовью. Такой, от которой перехватывает дыхание. Такой, при которой мысль о потере невозможна.

Берковский поддерживает в ней тревогу и делает это с удовольствием. Золотко и сама понимает, что грусть и страх взрослят ее, и работы ее становятся более взрослыми, более зрелыми. Они притягивают, как притягивает людей все, что связано с человеческой болью, страхом, страданием. Люди охотно платят за них.

Золотко опять смотрит в окно. Через дорогу, уворачиваясь от машин, перебегают мальчишки. Их четверо, на том, что бежит последним, куртка грязна и изорвана, а шапка надета криво — на одно ухо. Сначала ей кажется, что это Крысеныш. Но откуда ему тут взяться? Она долго смотрит вслед убегающим мальчишкам, а потом скрывается в комнате. Садится на диван, принимается за работу. Негромко и медленно, почти по складам, Анис читает ей вслух сказки. Золотко любит слушать сказки и не любит смотреть телевизор, к которому мама начинает привязываться, как к другу. Сегодня девочка чувствует в себе силы вытянуть из Источника металлов достаточно золота и создать небольшую скульптуру. Она слушает знакомую историю и пытается придумать счастливую Золушку: одна туфелька уже на ноге, вторая наполовину вынута из кармана фартука. Но перед глазами совсем другая девушка: плечи опущены, спина уставшая, платок сполз на глаза, прядь спутанных волос выбилась из-под него, в руках — недочищенная картофелина, между коленями зажат котелок.

Грустно. Серо.

Дома из кирпичей, а кирпичи — это каменные выкидыши.

Грустно. Холодно и душно.

Золотко не знала, что мальчика зовут не Крысеныш. Он вспомнил свое имя в тот день, когда предал ее.

Когда закончились слезы, когда закончились силы, когда отболела самая резкая боль, он открыл глаза и увидел в траве тяжелую, крупную, загустевшую уже каплю крови. Веки опухли, заплаканные глаза видели нечетко, и Веточка протянул вперед дрожащую руку — он хотел убедиться, что кровь не мерещится ему. Рука тоже была перепачкана густым, ярко-красным. Мальчик почувствовал ужас. Он вскочил, стал стряхивать с руки красную засохшую корку и тут вдруг понял, что это просто земляника. Холмик между кустами, за которыми он прятался, был усыпан переспелой земляникой. Чтобы убедиться окончательно, он лизнул ладонь и почувствовал на губах знакомый горьковато-сладкий вкус. Сердце успокоилось и замерло в груди, утих шум в ушах, стало слышно, как поднимающийся ветер треплет высокие кроны сосен. Порывы его становились все сильнее, заволновались кусты, за которыми сидел мальчишка, приникла к земле трава перед землянкой. В траве лежала перевернутая корзинка, ручка ее, отломленная и раздавленная в щепы тяжелой ногой, валялась чуть поодаль. Рядом с корзинкой сидела Липа. Она ритмично покачивалась и держалась за горло. Настоящая, не земляничная кровь застыла на ее пальцах. Чуть дальше лежала Бронза. Крысенышу уже приходилось видеть мертвых, а Веточке было страшно, но он все же пошел посмотреть.

Бронза показалась мальчику очень худой. Ее крупный, мясистый нос стал вдруг острым и тонким, лицо побледнело, обозначились скулы. Подхваченная ветром прядь седых волос била старуху по глазам. Голова бессильно перекатилась на бок, и прямо под щекой на плече растекалась, пропитывая рубаху, кровь.

Крови было много, и Веточка застыл от испуга над распростертым телом.

Сзади подошла Липа, но он был так заворожен видом безжизненного тела, что вздрогнул от испуга, когда она дотронулась рукой до его плеча.

Липа была очень слаба. Рука ее, которой она опиралась на клюку, дрожала от напряжения, ноги едва держали, и для того чтобы опуститься на колени рядом с Бронзой, знахарке пришлось вцепиться в рукав Веточкиной куртки.

Она приложила ухо к груди старухи, провела пальцами по ее шее, подняла веки и вгляделась в глаза. Потом зачем-то пошелестела в воздухе мешочком, набитым сухими травами, и только после этого расстегнула рубаху и осмотрела рану. Веточка с отвращением смотрел, как она запускает палец в отверстие, оставленное оружием чужаков, и чувствовал тупую боль в собственной груди, будто это его рану тревожат скрюченные старческие пальцы.

— Жива, — сказала Липа наконец. — Но очень слаба. Кусочек железа попал в плечо и остался внутри. Надо развести здесь костер и нагреть воды. Может быть, я смогу ей помочь.

Веточка принес дрова. Он сбегал за котелком и набрал в ручье воды. Потом сотни раз — вниз-вверх по ступеням — мальчишка бегал в землянку за травами, за ножами, за мисками и чистыми тряпицами. Он весь отдался этому сладостному занятию — тупому исполнению чужих приказов, ни о чем не думал и начал чувствовать себя лучше.

Близко к Бронзе Липа его не подпускала. Он видел, как знахарка деловито колдует над телом старухи, как греет в огне костра нож. Потом услышал слабый крик, который сменился тихим, непрерывным стоном. Окровавленный нож полетел в траву, Липа забормотала заговоры, принялась втирать в рану мазь, лила Бронзе в рот отвар, и бормотала все громче и ритмичней. Веточка смотрел на это из-за куста. Он волновался и от волнения одну за другой запихивал в рот крупные земляничины. Мальчишка ел неряшливо, не обращая внимания на то, как он ест, и в уголках его рта коркой застывал багрово-красный земляничный сок.

Стих ветер. Солнце, готовясь спать, расстелило на верхушках сосен золотую перину. Умолкли насекомые, и только трели птиц отчетливо и ярко звенели над вечерним лесом.

Липа укрыла Бронзу овечьей шкурой, сама легла рядом на спину, вытянула руки вдоль тела и лежала так, не шевелясь.

Веточка подождал немного, потом подошел посмотреть. Обе женщины спали. Они дышали ровно и глубоко. Пламя костра лизало днище котелка, в котором кипел отвар. Густой белый пар поднимался над бурлящей водой и, отлетев от костра и еще не успев рассеяться, окутывал старух. Веточка принюхался и счастливо улыбнулся. Пар пах счастьем, покоем, тишиной. Мальчику захотелось спать, но он знал, что должен сделать очень важное дело. Веточка пошел прочь от землянки.