Ничего не видя перед собой, я поднялся по ступенькам к деревянному помосту, сооруженному для нескольких знатных особ. Меня приветствовали мэр, представитель короля, моя супруга. У главного входа в собор оркестранты в парадных формах играли марши. В порту грохотал фейерверк. Я был оглушен и ослеплен.

Я раскланивался во все стороны, делал вид, что мне очень интересно, но не мог думать ни о чем, кроме полковника Бэрра; я думал о том, что мы так и не сказали друг другу: он — из деликатности, я — по неведению.

— Ессо la Vergine![115] — Каролина хлопала в ладоши. Когда на площади появилось высокое, богато убранное изображение Девы Марии на высоких носилках, толпа исторгла стон. Фимиам из курильниц обвивался вокруг идола. Величественный епископ возглавлял процессию.

Рвались ракеты. На темное море сыпался дождь белых звезд. Ослепительные красные, желтые, зеленые огни. Громкая музыка. Приторный фимиам. Очертания мира вдруг стали расплываться, у меня мутилось в глазах. «Только бы не упасть, только бы не умереть», — говорил я себе, держась за руку Каролины, и усилием воли я заставил себя не упасть, выжить.

Серебряные одежды развевались на морском ветру, фигура Девы, увенчанная короной, была прямо напротив нас.

— Ah, chiedi una grazia! Chiedi una grazia[116], — шептала мне на ухо Каролина. — Загадай желание! Быстро! Она исполнит!

Но я не мог загадать ни одного желания — их все уже исполнил мой отец Аарон Бэрр.

Почему исторический роман, а не история? Для меня привлекательность исторического романа в том, что можно быть скрупулезным (или беззаботным), как историк, сохраняя за собой право не только перемещать события, но, что гораздо важнее, мотивировать поступки, а добросовестный историк никогда себе этого не позволит.

Я истратил очень много лет на подготовку и сочинение «Бэрра» и старался держаться известных фактов. В трех случаях я позволил себе некоторую вольность. Джеймс Уилкинсон прибыл в Кембридж только через год после отъезда Бэрра. Джонатан Дейтон, по правде говоря, не был с Бэрром во время похода в Канаду. Элегическая беседа Чарли с Эдвардом Ливингстоном в июле 1836 года вполне объяснима, хоть и несколько сверхъестественна, учитывая, что посол Ливингстон умер на два месяца раньше в нескольких милях от моего старого дома в округе Датчес. Я воскресил Ливингстона, ибо он мне понадобился именно тогда. В остальном персонажи романа в должном месте в должное время делают то, что они делали в действительности.

Разумеется, я примыслил диалоги, но по мере возможности использовал подлинные фразы. Конечно, мнения Джефферсона, высказанные в этой книге, взяты из жизни и выражены часто собственными его словами. Он очень много писал и говорил обо всем. В общем и целом о Джефферсоне я гораздо более высокого мнения, чем Бэрр; с другой стороны, я не разделяю его пристрастия к Джексону. Хотя роман написан с точки зрения Бэрра, рассказанное в нем — история, а не выдумка. Все персонажи существовали в действительности (в том числе Элен Джуэт и мадам Таунсенд), кроме Чарли Скайлера, навеянного в основном личностью малоизвестного романиста Чарльза Бэрдетта, да еще Уильяма де ла Туш Клэнси, который, разумеется, никем не навеян.

Я предполагал снабдить роман библиографией, но источники бесконечны и все — политика. Американская история стала сегодня полем битвы, и я бы предпочел остаться в стороне. Я хочу, однако, сознаться в пристрастии (и я уже слышу чарующий свист пуль, как сказал бы Вашингтон) к небольшой блистательной работе Леонарда У. Леви под названием «Джефферсон и гражданские свободы».

Ошибок и анахронизмов должно быть немного. Но если они все же есть, я, как Ричард Никсон, беру на себя всю ответственность, не перекладывая вину на редактора рукописи Линна Ст. С. Стронга или ученого-историка Мэри-Джо Клайн, которые не дали мне ничем пренебречь.

Г. В.

7 июня 1973 года

Одна из традиций издательского дела на Западе — помещать на суперобложке новой книги резюме рецензий и отзывов о ней. Конечно, только положительных. В соответствии с этой традицией и в попятных рекламных целях открывается исторический роман американского писателя Гора Видала «Вице-президент Бэрр» (в оригинале — «Бэрр»), впервые увидевший свет в октябре 1973 года и выдержавший массу переизданий. Критики нашли книгу превосходной во многих отношениях. Основное достоинство ее, по мнению американской критики, — величайшая политическая злободневность. Как сказано в «Нью таймс»: «Прекрасное, своевременное лекарство для любого гражданина, впавшего в уныние при виде низких людей на высоких постах». Оно и понятно — «Бэрр» поступил на книжный рынок в то время, когда начал раскручиваться маховик Уотергейта.

«Нью-Йорк таймс бук ревью», обычно делающий погоду в оценке новых произведений, не счел возможным однозначно отнестись к книге. Журнал напечатал в одном номере (28 октября 1973 г.) две полярно противоположные рецензии. Случай редкий, обнаруживший порядочное разномыслие по поводу написанного Видалом. Авторы затеяли академический спор о принципиальном значении исторического романа, ограниченный, впрочем, размерами рецензий. Д. Дангерфилд упрекнул Видала в злоупотреблении «вымыслом». Д. Леонард, взявший писателя под защиту, не согласен с тем, что «творческое воображение историка и романиста рознятся, как яблоко и апельсин, и не могут одновременно произрастать на древе одной книги… Если Шекспир и был самым плохим историком из всех, писавших об английских королях, тем не менее мы пошли бы скорее пировать с шекспировскими Генрихами, чем с подлинными королями». Видал, идущий с точки зрения Леонарда, по стопам Шекспира, не заслуживает упрека.

Обвинение, предъявленное великому драматургу, вряд ли правомерно. Советский профессор М. А. Барг пришел, например, к противоположным выводам. Свою блестящую книгу «Шекспир и история» (1976) он энергично закончил: «Нет более глубокого и тонкого знатока этого мира (средневековой Англии. — Н. Я.), более надежного руководителя для тех, кто стремится его познать, чем Уильям Шекспир». Но это уже в порядке полемики с Д. Леонардом.

При генеральной оценке «Бэрра» нельзя упускать из виду функциональную роль исторического романа вообще. Жанр этот тесно связан с открытым еще древними дидактическим значением истории. Верно подмечено, что полночь — лучший час для вылета музы истории, которая, как сова Минервы, пускается в путь с двенадцатым ударом часов. Придворные историки далекого прошлого знали, когда наступит этот «звездный час», и оттачивали к нему свои гусиные перья. Чем хуже шли дела в настоящем, тем неудержимее становился порыв почерпнуть оптимизм на будущее в прошлом. Под неистовыми перьями оно идеализировалось и преображалось, укрепляя уверенность тех, кто заказывал или ждал исторических сочинении, в том, что они наследники надежного дела.

Лакировка прошлого, впрочем, путь очень прямолинейный и не всегда эффективный. Иной раз куда сильнее действует пессимистический взгляд на историю. Видал напомнил стране, только что пережившей Уотергейт и многое другое, о ее прошлом. Мрачно и ядовито изобразил социальные язвы, безобразившие лицо юных Соединенных Штатов. Не удивляйтесь, драгоценные соотечественники, и не впадайте в отчаяние, то, что вы видите, неизбежные издержки нашего строя. Они были всегда, они есть и будут. И сегодня США не лучше, чем были вчера. Таково в самом кратком изложении послание писателя своей родине.

Видал родился в 1925 году в семье преподавателя военной академии Вест-Пойнт. В детские и юношеские годы на него, вероятно, оказал наибольшее влияние дед по линии матери. Ослепнув в 11 лет, дед тем не менее преуспел на поприще политики, стал сенатором от штата Оклахома. Будущий писатель провел многие годы в его доме, читая слепцу протоколы конгресса, газеты, политическую литературу, а в Вашингтоне нередко служил поводырем. Юношей Видал сменил свое имя Юджин на Гор — фамилию деда, и с тех пор известен как Гор Видал.