Вечер я провел в баре гостиницы, попивая в компании приезжих с Запада. Они сыпали анекдотами про Старую Корягу. К собственному моему изумлению, я не рассказал им, где обедаю завтра. Мой характер меняется к лучшему. Я узнал, что и президент, и вице-президент уезжают из города десятого. Значит, завтра в Белом доме состоится прощальный обед сезона.

Десять часов. Душная ночь. Москиты гудят около моей постели; выключить бы свет и заснуть, но я не могу. Мне надо сразу все описать.

В четыре часа тридцать минут я отправился в Белый дом; стояла нестерпимая жара, и я шел очень медленно, опасаясь, как бы не растаял мой новый воротничок. Странное ощущение — разодеться для дворцового приема и идти по пыльным пустырям; за твоим шествием по еще не проложенным улицам наблюдают только негритята; направление будущих улиц отмечено грубыми каменными указателями с многообещающими надписями, вроде «Коннектикут авеню».

Единственный привратник Белого дома жевал табачную жвачку и не обращал на меня внимания, покуда я шел по тропинке к главному подъезду, где уже стояли экипажи других гостей. Видимо, я единственный явился пешком.

Я подошел к подъезду в тот миг, когда Эдвард Ливингстон с супругой выходили из нового экипажа. Для своей клички Красавчик Нед мистер Ливингстон обладает довольно заурядной внешностью. Миссис Ливингстон была, должно быть, красива в молодые годы, но теперь отяжелела и у нее большие черные круги под глазами.

Я проследовал за Ливингстонами в прохладу главного зала, где чернокожий портье или дворецкий (надо выяснить, как называется президентская челядь) в смешных желтых шлепанцах (чтобы бесшумно передвигаться?) низко кланялся каждому гостю и приглашал в Овальный кабинет.

Меня сразу же поразило убожество обстановки. Выцветшие шторы запылились, стулья чуть не все сломаны и кое-как починены; на ковре следы от табачной жвачки, хотя и здесь изобилие невычищенных плевательниц. Сама комната внушительных размеров, из нее открывается изумительный вид на реку Потомак и скрытые в дымке сине-зеленые горы Виргинии на другой стороне реки. На бурой лужайке под окном я увидел первых светлячков: значит, уже вечер.

— Отличное место для дворца. — Ко мне обращался молодой человек, который, как оказалось, выполнял какую-то миссию английского правительства. Я так и не узнал его имени, но почувствовал крайнюю признательность к нему — наконец нашелся собеседник. Вашингтонские политические деятели ничуть не отличаются от тех, кто заполняет обычно бар в вигваме Таммани-холла. Они стоят почти вплотную друг к другу, говорят приглушенно, громко смеются над чем-то непроизнесенным и подозрительно оглядывают особей других племен.

— Кто эти знатные господа? — спросил молодой англичанин.

— Я здесь тоже впервые, — признался я. Но я показал ему Ливингстонов, которых мне доводилось видеть в Нью-Йорке. А в общем, мы были как в открытом море, разглядывая красочный демократический зверинец государственных мужей, потеющих в камзолах (да позволено будет мне сказать то, что не к лицу Старожилу), изрядно воняющих в жарком помещении. Несколько человек с Запада вырядились, как жители границы, а их подруги жизни оделись по последней парижской моде. Я замечаю, что у всех с Запада желтые лица. Малярия? А у южан лица красные. От виски?

В комнату неслышно вошел вице-президент, и, как по условному сигналу, гости веером расположились перед ним, предоставляя ему возможность, поворачиваясь то направо, то налево, подходя то к одному, то к другому, поговорить тихим голосом с каждым. Он являл, разумеется, самую элегантную фигуру в комнате, и даже шумливые гости с Запада, вынужденные признать его столь же очевидную, сколь естественную исключительность, приглушали голоса, говоря с ним. Некоторые из их дам сделали реверанс, будто перед ними сам монарх.

Ван Бюрен немедленно распознал, кто я такой.

— Мистер Скайлер. Я благодарен вам, что вы нашли возможным приехать.

— Для меня это такая честь, сэр, самая… — Я тут же сбился.

— Это честь для нас, если мне позволительно говорить и от имени президента. — Я снова заметил, что мы с ним одного роста.

— Я хотел вам сказать, сэр, что я… ну, что я далек от политики. От всех этих дел.

— Разумеется. Разумеется. — Мягкий голос твердо оборвал попытку разоткровенничаться. Если шишки Дипломатии и Сдержанности передаются по наследству, то понятно, откуда они у Ван Бюрена. Он разительно похож на полковника. — Нам доставляют удовольствие заметки Старожила. Очень милое чтение. — Потом он сказал что-то отрывистое по-голландски.

— Боюсь, сэр, я…

Снова очаровательная улыбка.

— Вы не владеете нашим отмирающим языком?

— Нет, сэр. Я не говорю по-голландски.

В другом конце комнаты вдруг все задвигалось. Я услышал шепот: «Президент». Но Ван Бюрен по-прежнему уделял все свое внимание мне.

— Что слышно о полковнике Бэрре?

Признаюсь, рассказывая ему о переселении полковника на Статен-Айленд, я устремил внимание (но не взгляд) на входную дверь, на пороге которой только что появился генерал Джексон.

— Передайте ему, что я навещу его, если успею до выборов. — Я постарался скрыть изумление. Ни один кандидат, желающий стать президентом, не навещает открыто полковника Бэрра. — Однако, — продолжал он как ни в чем не бывало, — если я не попаду на Статен-Айленд, передайте, что в мыслях я всегда с ним.

Уголком глаза я видел в самом центре комнаты высокую худую фигуру в черном.

— Вы многое потеряли, мистер Скайлер, ибо вам не довелось знать Аарона Бэрра в расцвете сил. Для всех нас он был божеством.

— По-моему, он блестящий человек, сэр, и не имеет себе равных.

— Он очень любит вас. Он недавно написал мне об этом. — Слегка поклонившись и прошептав «с вашего позволения», вице-президент повернулся ко мне спиной и приблизился к старому генералу, который стоял очень прямо под сломанным, пыльным канделябром.

Веер, каковым расположились гости при появлении Ван Бюрена, сменился более целесообразным колесом, а в центре его поместился президент, держа в левой руке черную трость, как скипетр.

Гости устремлялись к нему, как колесные спицы. Каждого представлял секретарь, но президент, видимо, знал чуть не всех в лицо и здоровался, не давая секретарю договорить.

Со мной обстояло иначе.

— Мистер Скайлер из Нью-Йорка, — сказал секретарь, сверясь со списком.

Когда я пожимал странно мягкую руку победителя при Новом Орлеане, у меня закружилась голова. Я низко поклонился. Президент сказал:

— Добрый вечер, сэр. Мистер Ван Бюрен хорошего мнения о вас. Вы оказали нам честь своим присутствием. — В вежливой форме заключалась небрежность, в глазах же было иное. Когда он с тобой говорит, он смотрит только на тебя. Глаза хищника, подумалось мне, глаза убийцы, но тут я вспомнил глаза-незабудки Ричарда Робинсона. Нет, у Джексона глаза карающего ангела или сатаны, управляющего пытками в аду. Живое, настороженное высокомерие голубых глаз тревожит и томит. Такие глаза я видел у волка в клетке. Совершенно не помню, о чем мы говорили. К счастью, нас пригласили к столу.

Президент подал руку миссис Ливингстон и направился в столовую. За ним потянулись остальные. Я заметил, что он движется медленно, будто превозмогая боль. Мертвенно-бледное лицо и белые перистые волосы уподобляют его истощенному снежному человеку, сморщившемуся на летнем солнце. Просто чудо, что он дотягивает второй срок в Белом доме.

Президент ел только рис и не притронулся к вину. Остальные объедались. Да и как тут не объедаться? Никогда я так вкусно и много не ел.

Дама слева от меня все свое внимание направила на сенатора, сидевшего слева от нее, и мы с ней не обменялись ни словом, зато жена западного конгрессмена (он дважды назвал мне ее имя, и я дважды его забыл) была более чем любезна.

— Мне кажется, генерал прекрасно справляется без жены. Конечно, та девочка была мила, но это все же не жена, верно? Он знает толк в еде. Никогда я так хорошо не ела в этом доме при его предшественниках. Адамсы встречали вареной говядиной и жутким холодом.