Мы сидели за столом в длинной комнате — группа пожилых мужчин, не связанных ничем, кроме давней молодости и битв за Революцию, — и я тоже вдруг подумал, что, быть может, в последний раз выступаю на самой яркой сцене республики. Возможно, Гамильтон убьет меня. Еще вероятней, что я его убью. Так или иначе, через неделю все переменится.

Я отрешенно смотрел вокруг, сидя на почетном месте (несмотря на недавнее поражение на губернаторских выборах, я все еще был вице-президентом Соединенных Штатов), и видел себя самого словно издали карнавальным чучелом, а не живым человеком.

Потом писали, что в тот вечер я был мрачен. Очевидно, я не вполне владел собой. Но ведь близилась решительная встреча. Человек, который в течение «пятнадцати лет соперничества» уничтожал меня, почти завершил свое дело, и десятым чувством я знал, что он снова преуспеет, как бы наша дуэль ни окончилась.

Я всерьез расстроился, когда по просьбе присутствующих генерал Гамильтон встал и прекрасным тенором спел «Барабан» — ни один ветеран Революции не может слушать эту песню, не печалясь о давней юности и милых сердцу павших соратниках.

Конечно, я понятия не имел, как коварно Гамильтон подготовил свой уход из этого мира и мою погибель.

Сегодня полковник пребывал в странном возбужденном состоянии.

— Если тебе интересно, Чарли, давай съездим на те холмы, я разыграю для тебя дуэль века, на которой подлый Бэрр сразил благородного Гамильтона, да еще из-за куста чертополоха — видимо, унизительный намек на мой малый рост. А ведь Гамильтон всего-то на дюйм меня выше, хотя сегодня он легендарный гигант и его божественный монумент высится на торговой бирже — в его храме. А мне — ни статуи, ни лавров, только чертополох!

Я пришел в восторг и смутился. Бэрр никогда не говорит о дуэли, все, кроме Леггета, слишком щепетильно относятся к этой теме и никогда ее не затрагивают в его присутствии, хотя весь мир знает об этом событии в жизни Аарона Бэрра и о нем невозможно не вспомнить, когда знакомишься с ним.

— Он убил генерала Гамильтона, — прошептала моя мать, когда элегантный маленький старичок впервые зашел в нашу таверну в Гринич-вилледже после возвращения из Европы. — Посмотри-ка на него хорошенько. Знаменитый был.

Когда я стал старше, я понял, что моя семья скорее восхищалась Бэрром, чем наоборот, и мать была польщена, когда я ему понравился; он снабдил меня книгами для чтения, побудил меня пойти в Колумбийский колледж и заняться юриспруденцией. Но когда я впервые увидел его в баре за столиком около камина, он показался мне дьяволом, и мне чудилось, что он, того гляди, вылетит в каминную трубу, окутанный пламенем.

Мы шли к Среднему причалу в конце Дуэйн-стрит.

— Я просил молодого лодочника ждать нас там.

Глаза полковника горели при мысли о необычном путешествии — на сей раз не в воздушные замки будущего, а в прошлое, где он чувствует себя как дома.

— Жара стояла, как сегодня, — тридцать лет и один месяц тому назад. Но, помню, я продрог не по сезону. Я даже приказал разжечь огонь десятого ночью и спал одетый на софе в кабинете. Правда, спал крепко. Добавьте эту деталь к моему героическому портрету. — Он метнул веселый взгляд в мою сторону. — На рассвете Джон Свортвут пришел меня будить. Потом пришли Ван Несс и Мэтт Дэвис. Мы вышли из Ричмонд-хилла…

Высокий молодой лодочник ждал нас у пустынного причала. Солнце палило нещадно. Кроме нас, на пристани никого не было: на август все уехали из города.

Мы сошли в лодку, и молодой человек начал грести, ровно, медленно взмахивая веслами, к высокому зеленому берегу Нью-Джерси.

— Вот в такое утро… — промурлыкал Бэрр себе под нос. Затем: — Я привел дела в порядок. Набил шесть синих ящиков материалами для моей биографии, на случай если кому-то взбредет в голову ее писать. Теперь эти ящики на дне моря. — Он не опечалился даже при воспоминании о любимой дочери: вел пальцем по воде, щурился на солнце. — Интересно, что думают обо мне рыбы?

Я хотел представить себе, каким он был тридцать лет назад: блестящие темные волосы, гладкое лицо, твердая рука — вице-президент выполняет долг чести. Но я не мог связать крошечного старичка с легендарной фигурой.

— Любовные письма ко мне в аккуратных стопочках, везде указано, какие сжечь, какие вернуть отправительницам, какие прочитать на моей могиле — смотря по обстоятельствам. Я ощутил облегчение в то утро. Все предусмотрено. Все решено.

— А приходила вам в голову мысль, что он вас убьет?

Полковник покачал головой.

— Когда я проснулся на софе, увидел рассвет, я понял, что увижу закат, а Гамильтон — не увидит. — Вдруг лицо его омрачилось, и он отвернулся от яркого солнца; лицо погрузилось в тень. — Ведь Гамильтон заслужил смерть от моей руки.

И вот я задал вопрос, который мучил меня со вчерашнего дня, но Бэрр лишь покачал головой:

— Я не стану, ни за что не стану повторять то, что сказал обо мне Гамильтон.

Мы молча провожаем взглядом пароход, он плывет из Олбани, посреди реки. На палубе женщины в ярких летних платьях крутят зонтики; их голоса над водой вторят крикам чаек, те следуют за пароходом в надежде поживиться.

Вихокские холмы выглядят, наверное, точно так же, как и тогда. Полковник легко спрыгнул на каменистый грунт. Пока я помогал лодочнику вытащить лодку на берег, полковник быстро поднялся по узкой тропинке на поросший лесом холм.

— Идеальное место для дуэлей, — сказал Бэрр, когда я к нему подошел.

Площадка имеет шесть футов в ширину и примерно тридцать или сорок футов в длину, а под ней отвесная скала. Густой кустарник с обоих концов заслоняет вид на реку.

Полковник показывает на шпили Нью-Йорка, проглядывающие сквозь листву;

— Вот что многие джентльмены видели в последний свой миг.

Я замечаю, что он говорит шепотом; он сам это замечает и смеется.

— Привычка. Приезжая сюда, дуэлянты всегда вели себя тихо, боялись разбудить старика, который жил в хижине неподалеку. Его называли Капитаном, и он ненавидел дуэли. Если он слышал голоса, он бежал к месту дуэли, и становился между дуэлянтами, и не хотел уходить. Часто к вящему облегчению участников.

Бэрр подходит к мраморному обелиску в центре площадки.

— Я его раньше не видел. — Монумент воздвигнут в память об Александре Гамильтоне. Отколоты куски, он весь исписан именами влюбленных. Полковник молчит.

Потом медленно идет к большому кедру, раздвигая бурьян и поддавая ногами камешки. Останавливается под деревом, снимает черный сюртук. Пристально смотрит на реку. Мне становится не по себе, не могу понять почему. Я уговариваю себя, что привидений не бывает.

Бэрр наконец заговорил обыденным голосом:

— Около семи часов являются Гамильтон со своим секундантом Пендлтоном и уважаемый доктор Хоссак (Гамильтон всегда боялся за свое здоровье). Вот туда. — Бэрр показывает. Я смотрю так, словно из лодки сейчас выйдут мертвецы. Но внизу течет река — и только.

— У Пендлтона в руках зонтик. У Ван Несса тоже. Зонтики выглядят весьма странно в летнее утро, но они захватили их для отвода глаз. Ведь сейчас мы нарушим закон.

Бэрр отходит от кедра, теперь он на другой стороне площадки.

— Вот является со своим секундантом генерал Гамильтон.

На мгновение перед моими глазами возникает ржавая шевелюра Гамильтона, отсвечивающая в лучах летнего солнца. Мне кажется, что я попал в чужой сон и не могу оттуда выбраться, запутался, все кружится у меня в голове — ужасно неприятно.

Бэрр раскланивается.

— Доброе утро, генерал. Мистер Пендлтон, доброе утро. — Бэрр поворачивается и идет ко мне.

— Билли. — Клянусь, он думает, что я Ван Несс! — Вы с Пендлтоном тяните жребий — кому выбирать место и кому подавать сигнал стрелять.

Полковник жестом предлагает мне пройти к дальнему концу площадки.

— Ваш патрон выиграл и то и другое, мистер Пендлтон. — Пауза. — Вот там он хочет стоять? — Легкое удивление в голосе Бэрра.