— Мне нужен был герой, мужчина. Он был и мужчина и герой. Но он так и не стал безраздельно моим. Но даже и после всего…. — Один глаз у нее слезился — от виски. — Передай, что я каждый день поминаю его в молитвах.

— Непременно.

Мадам тихонько шмыгнула носом.

— Я навещу его, когда развод оформят окончательно.

Мадам приказала кучеру довезти нас до дома Леггета.

— Раз вы увидите моего обожаемого Аарона раньше меня, скажите, что мое сердце принадлежит ему навсегда. Еще скажите, что, если у него сохранилась расписка от продажи лошадей и кареты, пусть пришлет мне копию. Она нужна мне для моей бухгалтерии. Он поймет.

Сегодня в два часа дня Аарон Бэрр скончался в возрасте восьмидесяти лет и семи месяцев.

Я был у Леггета, мы работали над первым номером новой газеты, когда посыльный от мистера Брайанта передал мне эту весть.

— Ты напишешь для нас некролог? — деловито осведомился Леггет.

— Нет, нет. Мне надо его увидеть. — Странное замешательство овладело мной.

— Некого видеть, — сказал Леггет. — Твоего старого друга больше нет.

— Да, да, но мне надо быть с ним рядом. — И я отправился на Статен-Айленд; у подъезда гостиницы Уинанта толпились родственники и друзья.

— Пойдемте наверх, — сказал мне мистер Дэвис. — Я провожу вас. — Мы поднялись вместе по узкой лестнице. — Он умер легкой смертью. Почти до самого конца был в сознании. Последним его словом было «мадам».

— Это о жене? — Я поразился.

Дэвис пожал плечами.

— Неизвестно. Мне показалось, он обращался к женщине, что сидела у его изголовья, к миссис Киз. Она все еще там.

Миссис Киз плакала у окна, в тусклом свете сумерек, закрыв ладонями лицо, на фоне морского пейзажа. Рядом, низко склонив голову, молился преподобный Ван Пелт.

Полковник лежал на узкой кровати, укрытый до подбородка одеялом. Единственная лампа под потолком освещала его лицо. Старики на смертном одре обычно выглядят удивительно моложаво. Полковник выглядел бы точно так же, как в день моего последнего визита, если бы не то, что я принял за мыльную пену на висках и что оказалось гипсом; уже сняли посмертную маску. Обычное его лицо (будто он заснул с легкой усмешкой на губах), и все же я заметил в мертвом то, что в живом редко замечаешь: какой он маленький, почти как подросток.

На столике у его изголовья портрет Теодосии повернули лицом к стене. Рядом с портретом лежала раскрытая книга. «Тристрам Шенди»? Восьмигранные очки полковника заложены на какой-то странице.

Дэвис торжественно смотрел на полковника.

— Его похоронят шестнадцатого в Принстонском колледже. Так он желал, так и они хотят.

Вдруг звучный голос заполнил комнату.

— Проходит образ мира сего… — Это вступил преподобный Ван Пелт.

— Послание Коринфянам, глава седьмая, — уточнила миссис Киз, рыдая.

— Все суета! — суетно объявил священнослужитель.

— Он умер в лоне церкви? — спросил я.

Преподобный Ван Пелт покачал головой.

— Нет. Я, верно, его упустил. Он попросил под конец…

Ему не дал договорить Аарон Колумб Бэрр. Увидев умершего отца, он зарыдал. С розами в руках он опустился на колени у изголовья. Это так подействовало на миссис Киз, что она зарыдала еще громче, а преподобный Ван Пелт, кажется, сам чуть не заплакал, заразившись бурной демонстрацией чувств.

Я выбежал из комнаты с мокрыми глазами; как я мечтал еще раз поговорить с полковником!

В холле уже лилось виски. На удивление спокойная Джейн Макманус оказалась тут как тут.

— Я только вчера его видела, — сказала она мне. — Полковник знал, что умирает. Он мне сказал: «Будто плывешь по реке в лодке, и берег уходит все дальше и дальше». А больше ничего не сказал. Он в последние дни мало говорил. И никаких болей. И вот он заплыл слишком далеко и нас покинул.

Я подумал о санях, скользящих по заснеженному склону, холодном ветре, обжигающем лицо, об ощущении падения и полета. Все кончено.

Сэм Свортвут, естественно, был душой поминок.

— Пей, Чарли! Он бы хотел, чтобы у нас было хорошее настроение. Ты ведь знаешь.

— Но у меня плохое настроение.

— Что ж, я покажу тебе кое-что, и ты посмеешься. — Он извлек из кармана юридический документ. — Клянусь богом, документ прибыл через час после его смерти. Это свидетельство о разводе. Полковник Бэрр более не состоит в браке с Элизой Боуэн. Он свободный человек, Чарли!

На закате я сидел на террасе своего дома, мучительно думая, как лучше описать зимнюю окраску раскинувшегося внизу моря; как оттенки молочно-голубые и зеленые вдруг переходят в темнейший сапфир (нет, нет, только без драгоценных камней — это жульничество), рождают темную синеву, похожую… на темную синеву Средиземного моря в конце зимнего солнечного дня. Так я и не сумел описать то, что вижу каждый вечер с террасы виллы. Придется прибегнуть к простейшим определениям: туман предвещает хорошую погоду, стирает грань между морем и небом, они сливаются в одну стихию, и кажется, будто находишься в центре холодного опалового пламени. Ладно, пусть один драгоценный камень остается. Вашингтон Ирвинг понатыкал бы их целую дюжину.

В сотый раз я принимаюсь за описание, чтобы только занять перо, пока я пытаюсь осмыслить все, что произошло со мной с того мгновения, когда Панталеоне возник на террасе со встревоженным лицом — он всегда такой, когда приходит какой-нибудь американец и ему надо объявлять очередное варварское имя.

— Signor Consul, c’è un americano, un colonello[114]. — «Сводуз» — вот какое имя я услышал. Поскольку по долгу службы я обязан быть дома для американских путешественников — особенно полковников, — я велел Панталеоне проводить посетителя на террасу.

Я поправил сюртук. Мне пришлось одеться по всей форме, потому что то был день праздника непорочного зачатия и я должен был представлять Соединенные Штаты на центральной площади во время торжеств.

Под белой аркой, открывающей вид на море, возникла большая рыхлая фигура.

— Чарли, если ты не рад меня видеть — да и что за радость! — я тут же повернусь кругом и спущусь по тем же ступенькам, по каким только что взобрался. Господи, никогда не видел столько ступеней, а тут это называют улицей. Дай только дух переведу. А ты ведь неплохо устроился, ей-богу. Один вид чего стоит!

Произнося эту тираду, Сэм Свортвут подошел ко мне. Я смотрел на него, как кретин. Что делать? Послать его к черту? Вызвать полицию? Я стоял, окаменев, и понимал, что не слишком блистательно представляю славную республику. Интересно, в отчаянье гадал я, как бы поступил на моем месте Вашингтон Ирвинг?

Как большой пес в ожидании пинка, Сэм нерешительно протянул мне лапу. К его облегчению, я оцепенело пожал ее.

— Давненько я тебя не видел, Чарли.

— Давненько! — отозвался я глупо. Слава богу, хоть собственное имя не повторил.

К счастью, внизу, в порту Амальфи, громко хлопнул фейерверк и завершил первую стадию нашей беседы.

— Что это? — Сэм подскочил, будто в него стреляли.

— Фейерверк. Начало праздника. Сейчас начнется шествие и…

— Я так и подумал, там что-то вроде нашего Четвертого июля.

— Садись.

Что мне оставалось делать? Он похвалил вид с террасы. А кто его не похвалит? Вилла, которую я снимаю, расположена по соседству с разрушенной сторожевой башней старой сумасшедшей королевы Неаполя. Внизу под нами втиснулся в скалистую долину Амальфи: белые стены, красные крыши, мавританский собор с зеленым глазурованным куполом и желтой черепицей. Узкие террасы над городом сверкают апельсиновыми садами и темнеют зарослями дикого лавра. Сэм Свортвут тут — как омнибус с Четвертой улицы, чудом занесенный в Аркадию.