У Бэрра иммигранты энтузиазма не вызывают.

— Они победят на выборах, но тебе от этого мало проку.

Дэвис не понял.

Бэрр объяснил свою мысль.

— Я не хочу уподобиться Гамильтону, который бледнел при одной мысли о жестокой римской церкви, или Джефферсону, который смертельно боялся иезуитов, но уверяю тебя, Мэтт, что когда этих католиков станет вдвое больше, чем коренного населения…

— Как их станет вдвое больше, если мы сделаем из них хороших американцев?

Смех Бэрра звучал, как басовая струна органа.

— Хороший американец не может быть одновременно римским католиком. Это противоречие. И когда их будет по двое на одного нашего, они начнут делить собственность. Вот посмотришь. А как же иначе? Ведь для истинной демократии нужен демос — то есть они, а не мы. — Бэрр повернулся ко мне. — Вот Чарли еще доживет до выборных судей[61].

Вошел секретарь Крафта с письмом для Бэрра.

— Анонимное, полковник. Автор молится о том, чтобы вы горели в аду, сэр. Мистер Крафт считает, что оно вас позабавит.

— Еще бы. — Полковник швырнул письмо в горящий камин. После ухода Дэвиса полковник Бэрр отправил меня с поручением в регистратуру. Мы условились встретиться в гостинице «Сити».

Переходя Уолл-стрит, я увидел возле почты своего отца. Он был хорошо одет и не пьян, хоть и не трезв.

— Чарли. — Он смотрел на меня отсутствующим взглядом. — Это ты, Чарли?

— Да. — Мы не виделись три года — с тех пор как он убил мою мать.

— Ты все в конторе у полковника Бэрра?

— А ты в таверне?

Вопросы, не требующие ответа.

— Я покупал марки. — Отец кивнул на почту, как бы призывая ее в свидетели.

— У меня назначена встреча с полковником Бэрром.

— Полковник, верно, уже очень старый?

— Да.

— Знаешь, я всегда голосовал за полковника.

Мы не смотрели друг другу в глаза. И расстались, не найдя, что еще сказать друг другу.

Полковник радостно приветствовал меня на углу Уолл-стрит и Бродвея. Я рассказал, кого встретил. Он знает, что мы с отцом далеки друг от друга, но не знает почему.

— Твой отец — очаровательный человек. У него лучшая таверна в Гринич-вилледж. Приятное место. — Полковник взял меня за руку. Мы перешли на другую сторону Бродвея, чтобы обойти толпу у входа в гостиницу «Сити».

— Клей, наверное, здесь остановился.

— Нет, он в гостинице «Америкэн».

Полковник искоса посмотрел на меня.

— Ты слышал о нашей вчерашней встрече?

— Мне уже рассказали.

— Только два человека на свете меня боятся. Один — нынешний президент, другой — тот, что метит на его место.

— И оба были с вами, когда… — Мне еще предстоит подобрать эвфемизм для обозначения деятельности Бэрра на Западе. Джефферсон называл ее изменой. Верховный судья Маршалл и присяжные обвинили его в правонарушении.

— Генри Клей забавный человек… — Полковник вдруг споткнулся, на его смуглом лице выступили капельки пота. — Что-то у меня с ногой. — На лице у него застыл ужас. — Совсем онемела. — Он пошатнулся. — Не могу идти. — Он стал падать. Я его удержал. Прислонил к стене.

— Я возьму экипаж.

Бэрр кивнул, глаза его закрылись, и он откинулся, точнее — рухнул на стену.

На Рид-стрит Крафт помог мне дотащить его наверх в маленькую комнату с кушеткой, где полковник иногда отдыхает. Послали за доктором. Очутившись на кушетке, Бэрр глубоко вздохнул и потерял сознание.

Я только что вернулся из особняка, где провел два дня. Все прощено. Мадам в своей стихии.

— Мой храбрый воин! Свет Америки! Наконец ты бросил якорь в спокойной гавани!

Мадам стоит возле пылающего камина у изголовья наполеоновской софы, на которой лежит полковник Бэрр. На нем стеганый халат. Лицо гладкое, и глаза лукавые, как у ребенка. Удивляя доктора (но не меня), он быстро оправляется от удара. Левая нога еще частично парализована, но он может уже кое-как передвигаться без посторонней помощи — в тех редких случаях, когда мадам ему это позволяет. Она проводит с ним дни и ночи, ей помогает племянница. Предателя Нелсона Чейза нигде не видно.

Я провел в особняке две ночи. С шестнадцати лет я жил в ночлежках, а потом в Колумбийском колледже, и теперь наслаждаюсь тем, что за мной ухаживают восемь слуг, а в моей спальне день и ночь горит камин. Ясно, почему все в Нью-Йорке только и думают о том, как бы разбогатеть.

Мадам развлекает нас рассказами о своей карьере. Однажды она послала за поварихой.

— Нора, расскажи им, как ты обедала с королевской особой.

Нора знает, что от нее требуется.

— Ну вот, была я в кухне, днем. Мадам уехала в город, а я готовила свинину с капустой…

— Пальчики оближешь! — Мадам любит выпивать под свинину с капустой. На софе возле меня Мэри Элиза занимается вышиванием, полковник свободно откинулся на подушках и ласково улыбается, губы сатира ничуть не поблекли от времени.

— …и вдруг входит приятный джентльмен, иностранец, небольшой такой, смуглый, с акцентом, как у официантов во французских тавернах на Бауэри. Он спрашивает: «Мадам у себя?» — а я ему: «Нет», он спрашивает: «Можно мне посмотреть дом?» — а я ему: «Можно». Ну, ходит он по дому, а потом заглядывает в кухню и говорит что-то вроде: «Теперь мне пора возвращаться в Джерси», а я говорю: «Вы бы поели на дорогу», а он говорит: «Свинина с капустой — мое любимое блюдо», и я сажаю его за стол…

— Там я их и застала! Обедали à deux[62]. Нора… et son majesté le Roi de l’Espagne[63].

Я ошалело смотрю на нее. Мадам поспешно переводит — для меня. Разумеется, это был Жозеф Бонапарт. Брат Наполеона, некогда король испанский, теперь живет в Нью-Джерси.

Мадам отсылает Нору.

— Le Roi такой же внушительный, как все Бонапарты.

Новые анекдоты. У меня уже болит голова.

— Я два года провел в Париже, — говорит полковник, — и только один-единственный раз француз пригласил меня к себе домой.

— Как странно! В Париже я каждый день ходила в гости и каждый день принимала у себя. — Очко в пользу мадам.

— Как могли они лишить себя вашего общества, моя дорогая Элиза? — Бэрр прикрыл глаза. — Но я был тогда позорно беден. Мой рацион состоял из двух фунтов винограда в день, потому что это было дешевле всего.

— Ссылка! До чего вас довела эта страна! — Мадам продолжает в том же духе, я поддакиваю. На столике возле своей постели я нахожу пакет и записку, написанную рукой полковника.

«Для Ч. С. Хотя наше веселое приключение на Бродвее имело — по положению на сегодняшний день (до обеда) — счастливый конец — или продолжение?.. Почему я ставлю такое количество тире? Как школьница. Тире — признак плохого стиля. Джефферсон метал их, как дротики, по странице. Да. Я теряю нить. Все же я полагаю, что мой ум никак не пострадал от припадка, а нога с каждым часом лучше. Тем не менее возможно, что я умру внезапно. Поэтому передаю тебе остаток моих записок о Революции. Они не окончены.

Когда я был в сенате, мне на короткое время предоставили свободный доступ ко всем официальным документам, относящимся к Революции. Со мной был клерк-переписчик, я работал с пяти до десяти утра в госдепартаменте. Мне удалось раскрыть немало секретов. Затем, на том смехотворном основании, что американский сенатор не должен иметь доступа к „переписке министров, находящихся в должности“, архив от меня припрятали. То, что мне удалось собрать из документов, потом погибло в море вместе с моей дочерью.

Иногда я пишу всего абзац, хотя мог бы рассказать куда больше. Иной раз восстанавливаю события по памяти. Не думаю, что я когда-нибудь допишу то, что начал. Может быть, тебе пригодятся эти фрагменты. Мэтт Дэвис знает, что они у тебя, и, если меня призовут свыше, передай ему все. Нерушимая договоренность, Чарли, ничего не попишешь!»