После еды Шеннон разыскал Паулу. Она сидела на камне, чуть ниже по течению, свесив ноги в реку. Увидев его, она поджала ноги под черную юбку, но не встала. Только копчики белых пальцев, покрасневших от холодной воды, остались неприкрытыми.

— С тобой невозможно поговорить, Паула. Ты будто меня избегаешь, мы почти не видимся, — сказал он с грустью.

— Мы видимся с тобой каждый день! — улыбнулась она, убирая со лба прядь волос.

— Это совсем не то, — ответил Шеннон. — Но на сей раз я, кажется, пришел вовремя.

— Ты о чем? — насторожилась она.

— Успокойся, ничего важного. Просто я хотел отдать тебе вот это. Ведь они нужны тебе, верно? Я купил их еще в Трильо. Не знаю, понравятся ли. Но от этих камней они так быстро рвутся…

Он говорил не умолкая, как разговаривают с детьми, когда хотят их успокоить. Однако Паула оставалась настороженной. Наконец она взяла пакет и, развернув, увидела новые альпаргаты и простые черные чулки. Здесь же рядом, на камне, лежали ее старые, штопанные-перештопанные.

— Я могла бы еще починить эти, — словно оправдываясь, сказала она.

— Со мной не надо хитрить, Паула, — перебил ее Шеннон. — Мне ведь ничего от тебя не нужно. Ты это хорошо знаешь. — Он взглянул на нее.

Лицо у Паулы стало такое, будто она вот-вот расплачется. Но вдруг, повеселев, она разложила на коленях новые чулки, погладила их, рассмеялась и сказала:

— Эта штопка здорово натирала ноги!.. Я пробовала ходить босиком, но не могу… еще холодно. — Она подняла свое детское лицо и посмотрела на Шеннона. — Обо всем-то ты думаешь, Ройо. Другим мужчинам и в голову не приходит, что чулки рвутся. Даже когда они их дарят. А ты…

— Да, это верно. Я обо всем думаю. Но именно это и плохо, — печально проговорил он.

Они немного помолчали.

— А почему ты не отдал мне их раньше? Посмотри-ка, — она ткнула пальцем в старые альпаргаты уже без всякого стыда, — я уж и не знала, как их залатать.

— Мне не хотелось при других…

— Это верно. Еще подумают что-нибудь… И почему они всегда думают только плохое?

— И еще я искал минуты, чтобы побыть с тобой наедине, вот так… Я мечтал об этом, очень мечтал… Видишь, выходит, я обманул тебя, когда сказал, что мне ничего не надо. Мне надо, чтобы ты выслушала меня.

Паула ждала. Не то чтобы враждебно, и все же…

— Понимаешь, — продолжал Шеннон, — я много думал об этой встрече, мне казалось, что тебе многое надо мне рассказать, и я наконец облегчу твое горе… А теперь мне кажется, тебе это больше не нужно… Что произошло, Паула? Почему ты переменилась?

— Я? Я все такая же.

— Да, это верно, но ты не ответила мне. Ты не такая, какой была тогда у часовни, не та, что привела меня сюда… Ведь это ты привела меня, и я пошел за тобой, чтобы о тебе позаботиться. Тебя мне послала сама судьба. Я здесь из-за тебя.

Он замолчал. Вид неприступных скал напоминал ему о том, что все его усилия тщетны. Его слова ударялись о каменную преграду и ничего не могли изменить. Он посмотрел на Паулу. Она сидела тихо, покорно, почти смиренно… Но будто окаменела. Такими замкнутыми бывают лишь те, у кого на сердце большая тайна, подумал он. А может быть, она просто сердится, что он бередит ее рану? Но что это за рапа? Так или иначе, она се скрывает от него!.. А может, она действительно изменилась? Конечно, изменилась, и он уже ничего не может поделать… Но он должен окончательно убедиться, удостовериться в том, что это так… Сколько времени прошло с той минуты, как она произнесла последние слова? Сколько времени она сидела молча, не говоря ни да, ни нет, не соглашаясь и не возражая? Словно камень, о который разбиваются потоки слов? А он, как всегда, думает, рассуждает…

— Прости меня, Паула, я самый последний дурак.

— Нет, Ройо, нет. Ты очень хороший. В том-то и дело.

Шеннон попытался улыбнуться.

— Это одно и то же.

Паула опустила голову, но тут же вновь подняла, охваченная решимостью. Глаза ее смотрели словно из самой глубины души. Губы утратили детское выражение, но и женскими не стали. Они были плотно сомкнуты.

— Я расскажу тебе все. Больше я не могу молчать. Своим молчанием я будто кого-то обманываю. Оттого и сторонюсь всех. А вот тебя нет. Тебя не сторонюсь. Когда ты узнаешь, какая я, ты сам от меня отвернешься.

— Не верю.

«Ройо тоже не верит», — промелькнуло у нее в голове, прежде чем она сказала:

— Может быть, я просто несчастная, не знаю. Слушай и не перебивай меня. Я родом из Пеньялена, но работала в Куэнке. Один… Один из… Ну, словом, я потеряла голову… Когда выяснилось, что у меня будет ребенок, он бросил меня, не хотел ничего знать… Он очень плохой! Только тогда я поняла, какой он, и скорее умерла бы, чем согласилась, чтобы у моего ребенка был такой отец… Впрочем, он и сам не захотел бы вернуться!.. Моя тетка написала обо всем матери, и она пришла из деревни в город. Меня заперли у тетки, она жила в предместье… до тех пор, пока не родился ребенок.

Паула замолчала: ее душили слезы. Шеннон хотел было как-то успокоить ее, но она крепко сжала его руку.

— Мне сказали, что это был мальчик, но я его так и не видела… моя тетка… — ей стоило большого труда произнести это, и все же она продолжала: — моя тетка убила его… — Она снова сжала руку Шеннона, не давая ему возразить, — Да, я уверена… я родила и как будто потеряла сознание, но услышала его плач и тут же очнулась… Нет, мне не почудилось. — Она сдавила виски кулаками, — Я услышала его еще раз, когда уже пришла в себя, а потом… Но больше уже никогда не слышала… никогда. Вскоре они вошли ко мне в комнату, очень бледные и сильно дрожали. Я попросила у них ребенка, но тетка сказала, что он родился мертвым. Мать молчала, но смела взглянуть мне в глаза. Я видела, что они лгут. Я знаю, что они лгали… Как он плакал, бедняжечка! Как он плакал, пока его…

Она едва сдерживала судорожное рыдание и продолжала свой рассказ жестким, полным ненависти голосом:

— Они не хотели, чтобы я вернулась в деревню обесчещенной. В этом все дело. У них уже был кто-то на примете, чтобы все уладить. Но я не дождалась этого, сбежала; с теткой я говорить не могла. Как я проклинала ее! Это дело ее рук… У нее за домом, был свинарник… и плач доносился оттуда… оттуда! А я бы так любила его, — проговорила она, помолчав, — купала бы, пеленала… Как каждая мать!.. Нет, не каждая, моя мать не защитила меня!.. Как я плакала!..

Она умолкла. Шеннон печально посмотрел в вышину, но не увидел ничего, кроме безучастных скал и белых облаков, мирно уплывающих вдаль.

— Я попала к сплавщикам, — заключила она, резким движением вытирая слезы. — А могла бы попасть в реку и остаться там навсегда… Я могу попасть куда угодно, только не к себе домой… Туда я больше не вернусь. Никогда.

Шеннон молчал. «Пусть шелестит ветер, журчит вода, идет время», — думал он. Да и что он мог сказать? Наконец, едва слышно, он спросил:

— Что же ты собираешься делать?

Она не успела ответить. Откуда-то, то ли рухнув со скалы, то ли вырвавшись из земных недр, выскочил Дамасо, потрясая багром.

— Хе! Перепугались?

Паула и Шеннон вскочили на ноги.

— Нет, не испугались, — сказала Паула. — Ты же не ядовитая змея.

— Что случилось? — выступил вперед Шеннон.

— Да ничего особенного… Куда-то запропастился один из наших, и мы стали волноваться: уж не утоп ли… Но я-то знал, что не утоп — ведь я еще не столкнул его в воду… Да вдруг заметил, что и голубка упорхнула, и решил, что самое время искать… — Пока он говорил, его взгляд внимательно изучал то Шеннона, то Паулу. — Ах, да! Ведь сегодня страстной четверг… И ты, Англичанин, верно, ноги ей мыл, как епископ? Хе!

— Разве в твою грязную башку влезут чистые мысли? — Шеннон сплюнул.

— Чисто только то, что делают в открытую.

— Так или иначе, а Паулу ты оставишь в покое.

— Посоветуй это лучше самому себе, любезный, — с грозным видом проговорил Дамасо.

— Оставь ее в покое, — еще раз повторил Шеннон, уволакивая его в сторону.