Однако в конце концов и у японских туристов закончилась пленка. Они сделали последний, групповой, снимок перед памятником Уильяму Банни-Листу и отправились к своему автобусу.

Кладбище опустело. Солнце садилось за склады ковровой фабрики.

Миссис Тахион покатила доверху нагруженную пожитками универсамную тележку к неведомому месту своего ночлега.

Легковые машины одна за другой отъехали от старой галошной фабрики, остались только бульдозеры, похожие на доисторических чудищ, которых застигло врасплох резкое похолодание.

Джонни бочком подобрался к заброшенному маленькому надгробию под деревьями.

– Я знаю, что вы здесь, – прошептал он. – Вы не можете уйти, как остальные. Вы должны оставаться. Потому что вы призрак. Настоящий призрак. Вы по-прежнему здесь, мистер Строгг. Вы не просто обретаетесь здесь, как все остальные. Вы – здешнее привидение.

Ни звука в ответ.

– Что вы такого натворили? Вы убийца?

По-прежнему ни звука. Тишина стала мертвой.

– Послушайте, мне жаль, что телевизор забрали, – нервно прибавил Джонни.

Тишина, такая густая и плотная, что хоть матрацы набивай.

Джонни зашагал прочь – так быстро, как только смел.

– Этот скандал из-за кладбища определенно оживил город, – сказала мама Джонни. – Отнеси, пожалуйста, поднос дедушке. И расскажи ему, что да как. Он очень всем этим интересуется.

Дед смотрел новости на хинди. И не потому, что ему так хотелось, – просто пульт куда-то запропастился, а как переключать каналы без него, никто не помнил.

– Дед, держи поднос.

– Угу.

– Знаешь старое кладбище? Где ты показывал мне могилу Уильяма Банни-Листа?

– Угу.

– Так вот, может быть, теперь его не станут застраивать. Вчера вечером было собрание.

– Угу.

– Я там выступал.

– Угу.

– Так что, может, все еще обойдется.

– Угу.

Джонни вздохнул и вернулся в кухню.

– Мам, можно взять старую простыню?

– Господи, зачем?

– У Холодца хэллоуиновская вечеринка. Не могу придумать ничего другого.

– Если ты собираешься прорезать в ней дырки, возьми ту, которой я закрываю мебель от пыли.

– Спасибо, мам.

– Такую розовую.

– Ну, ма-а-а-а-ма!

– Да она почти состиралась. Никто и не заметит.

Вдобавок выяснилось, что с одного края на простыне сохранились остатки вышивки – цветочного узора. Джонни взялся за ножницы и сделал что смог.

Он обещал пойти – и пошел. Но очень длинным и кружным путем, спрятав простыню в пакет (на случай, если мертвецы вдруг вернутся и столкнутся с ним). К тому же требовалось поразмыслить о мистере Строгге.

Через несколько минут после его ухода по телевизору началась английская программа новостей, куда менее интересная, чем известия на хинди.

Некоторое время дедушка смотрел, потом выпрямился.

– Эй, дочка, тут сказали, старое кладбище пытаются спасти.

– Да, папа.

– Сдается мне, на трибуне был наш Джонни.

– Да, папа.

– Мне никогда ничего не рассказывают! А это что?

– Курица, папа.

– Угу.

Они летели над горными плато Азии, где когда-то караваны верблюдов возили шелк за пять тысяч миль, а теперь вооруженные безумцы пытались истребить друг друга во имя Аллаха.

– Далеко до утра?

– Уже совсем скоро…

– Что?

Над заснеженным горным перевалом мертвецы сбавили скорость.

– Мы в долгу перед мальчуганом. Он отнесся к нам с искренним интересом. Он помнил о нас.

– Совершенно верно. Сохранение энергии. И потом, он будет волноваться…

– Да, но… если мы теперь вернемся… все опять пойдет по-прежнему, правда? Я уже чувствую тяжесть могильной плиты!

– Сильвия Либерти! Это ведь вы твердили, что не следует покидать кладбище!

– Я изменила мнение, Уильям.

– Да. Полжизни меня терзал страх смерти, так что теперь, когда я уже умер, я больше не намерен бояться, – воинственно заявил Олдермен. – Кроме того… я кое-что припоминаю…

Мертвецы зашушукались.

– Не волнуйтесь, не вы один, – сказал Соломон Эйнштейн. – Все, что мы забываем при жизни…

– То-то и оно, – вздохнул Олдермен. – Жизнь отнимает все время. Конечно, нельзя сказать, чтоб это была сплошная полоса горестей… Выпадали и светлые моменты. Иногда. Да в общем, довольно часто. В своем роде светлые. Но жизнью я бы это не назвал…

– Нам не нужно бояться утра, – сказал мистер Порокки. – Нам ничего не нужно бояться.

Дверь открыл скелет.

– Это я, Джонни.

– А это я, Бигмак. Ты кто, призрак лесбиянки?

– Ну уж не такая она и розовая.

– А цветочки ничего.

– Ладно, дай войти. Холодно – жуть.

– А ты умеешь семенить по воздуху?

– Бигмак!

– Ладно, заползай.

Джонни почему-то показалось, что Холодец украшал дом без особого вдохновения. В наличии имелось несколько лент серпантина, с десяток резиновых пауков, миска мерзостного пунша, неизбежного в подобных обстоятельствах (того, где плавают побуревшие кусочки апельсинов), и в вазочках – горки чипсов и крекеров с дурацкими названиями вроде «Гули-загогули». Плюс нечто растительного происхождения (возможно, кабачок), выглядевшее так, словно его переехал зерноуборочный комбайн.

– По идее, это хэллоуиновская тыква, – объяснял всем Холодец, – но тыкву раздобыть не удалось.

– Похоже, эта штука наткнулась в темном переулке на Ганнибала Лектора, – хмыкнул Ноу Йоу.

– А как вам пластиковые нетопыри? Правда, классные? – похвастался Холодец. – Пятьдесят пенсов штука! Хотите еще пунша?

В доме толклась уйма народу, хотя полумрак мешал толком понять, кто кем себя воображает. У одного, почти сплошь покрытого крупными стежками, в горле торчала арбалетная стрела, но Ноджу и полагалось так выглядеть. Тут же болталась компашка Холодцовых приятелей из компьютерного кружка – с этих сталось бы упиться безалкогольным алкоголем и потом, покачиваясь, бродить по дому, изрекая что-нибудь вроде: «Ох и ужрался я, ну конкретно в хлам!» И пара девчонок, едва знакомых с Холодцом. Такая уж это была вечеринка: из тех, о которых заранее известно, что кто-нибудь непременно добавит в пунш какую-то гадость, треп будет исключительно про школу, а в одиннадцать явится папаша одной из девчонок, с решительным видом встанет над душой и окончательно все испортит.

– Можно во что-нибудь поиграть, – предложил Бигмак.

– Только не в «мертвую руку», – сказал Холодец. – В прошлом году уже наигрались. По кругу положено передавать виноград и тэ дэ, а не все подряд, что найдешь в холодильнике!

– Да дело не в том, что это было, – заметила одна из девочек. – А в том, что он про это сказал.

– Слушай, я всю голову сломал. Ты кто? – спросил Джонни у Ноу Йоу.

Ноу Йоу вымазал пол-лица белилами. Вязаную жилетку он надел на голое тело, зато задрапировался в раздобытый где-то кусок материи с рисунком «под леопарда». Довершала наряд черная шляпа.

– Барон Суббота, вудуистское божество, – ответил Ноу Йоу. – Как в Бонде.

– Идем на поводу у расовых стереотипов? – тут же съехидничал кто-то.

– А вот хрен, – обиделся Ноу Йоу. – Мне можно.

– Барон Суббота не носил котелок, – сказал Джонни. – У него был цилиндр, я помню. А в котелке у тебя такой вид, будто ты чапаешь в контору на службу.

– Что поделаешь, цилиндр взять негде.

– Может, он Барон Суббота – вудуистское божество безналичных расчетов, – предположил Холодец.

На мгновение Джонни вспомнился мистер Строгг; он, конечно, не мог похвастать разноцветным лицом, но если вудуистское божество безналичных расчетов существовало, то это был он.

– В фильме он не расставался с картами Таро, – напомнил Бигмак.

– То в фильме, – сказал Джонни. – На самом деле карты Таро – это европейский культ. А вуду – африканский.