— Брала!
Тамара Михайловна глаза открыла. Почувствовала, как похолодела спина. Как стали ноги неметь. Испугалась даже.
Тут же мобилизовался внутренний адвокат: брось, Томка, ты это чего? — это же совсем другой случай.
Да как же другой, когда именно тот?
И никакой не «именно тот». Всё ты правильно сделала. Ведь должно всё по справедливости быть. А разве справедливо, что к ним никто не ходит во двор, а все собаки исключительно к нам?
Но, простите, так ведь нельзя. Это же последнее дело — за счёт других свои проблемы решать. Разве так поступают интеллигентные люди?
И совсем не «за счёт». Им от этого хуже не стало. У них целых две было таблички на одном практически месте. Просто, Томочка, ты устранила нелепость.
Отговорочки. Нет!
Одеяло роняя на пол, села на край кровати, а в висках у неё кровью стучит:
— Нет! Нет! Нет!
И понимает она, что муторность, которой хотела найти мотивацию, только тем и мотивирована, что это её личная муторность. И что стыд, он не за других у неё, а за себя саму.
Хотя бы раз в жизни взяла бы она чужое что-нибудь — какой-нибудь карандаш, какую-нибудь стирательную резинку, — тогда бы и это присвоение можно было проще перенести. Но Тамара Михайловна даже совочка в песочнице без спросу не брала ни разу, не было такого! И вдруг!.. Это же морок на неё нашёл какой-то…
Надев кофту на ночную рубашку, Тамара Михайловна идёт на кухню пить валерьянку.
Зябко. Нехорошо.
Внутренний адвокат ещё пытается вякать. В том духе, что не сами же две таблички себе установили парочкой, это просто ошибка каких-то высших распорядительных инстанций, а Тамара Михайловна ошибку исправила, и не переживать ей надо сейчас, но гордиться собой. Только:
— Нет! Нет! Нет! — стучит кровью в висках.
Маша поздно ложится — надо ей позвонить.
— Машенька, как у тебя, всё ли у тебя хорошо?
— Тётя Тома, что-то случилось?
— Ничего не случилось. Просто ты не звонишь, и я беспокоюсь.
— В три часа ночи?
— Как — в три? Не может быть три… Двенадцать!
— Тётя Тома, у тебя что с голосом?
— Действительно, три. Извини. Что-то нашло на меня… Да, кстати. Зачем ты им сказала, что я старая дева? Кому какое дело, у кого какая частная жизнь? Что это за манера вмешиваться в чужие дела?..
— Подожди, я выйду в коридор…
— Ты не дома?
— Почему я не дома?
— Ты никогда не называешь прихожую коридором.
— Я дома. И я ничего плохого о тебе не сказала. Им нужен был определённый типаж. Образованная женщина, владеющая языком. Они этим и заинтересовались, что ты микробиолог, специалист по дрожжам, а уже только потом, что ты… как ты говоришь, старая дева. Ну да. А что? Мы все разные. И это нормально.
— Ты меня подставила, Маша.
— Тётя Тома, извини, если так. Мне всегда казалось, что ты сама над этим посмеивалась. И потом, что в этом такого? Посмотри на гомосексуалистов, они сейчас каминаут объявляют, один за другим. Ты знаешь, что такое каминаут?
— Маша, ты куришь.
— Не курю.
— Мне показалось, ты щёлкнула зажигалкой.
— А если бы и курила, то что?
— Это ужасно. Она со мной разговаривала возмутительным тоном.
— Лика?
— Нет… как её… Марина. Сценарист.
— Ну, так и послала бы на три буквы.
— Я так и сделала.
— Молодец.
— Семнадцатого октября был день памяти твоей мамы. Ты ведь забыла.
— Я не забыла. Я её помянула. Одна.
— А почему мне не позвонила?
— А почему ты мне не позвонила? Она тебе сестра, точно так же как мне мама.
— Не вижу логики. Ну ладно. Но на кладбище ты не была.
— Откуда знаешь?
— Знаю. Я и на бабушкину могилку сходила. Ты, наверное, забыла, где бабушкина могила?
— И поэтому ты мне звонишь в три часа ночи?
— Подожди… Один вопрос… Послушай, Машенька, я тут хотела спросить… скажи, пожалуйста, ты когда-нибудь брала чужое?..
— Тётя Тома, ты пьяная?
— Нет, я знаю, что нет, но хотя бы мысль появлялась… взять… ну и взять?
— В смысле украсть?
— Ну, грубо говоря, да. Хотя я знаю, что ты — нет.
— Да почему же нет? Я вот однажды чёрные очки украла. Дешёвые, правда, копеечные, но украла.
— Врёшь.
— На рынке. Там у торговца сотни очков висели, подделки китайские. Мне и не нужны были. Просто так украла. Потом выбросила.
— Ты хочешь сказать, что ты клептоманка?
— Нет. Просто украла.
— Не верю. Не верю, Маша.
— А у тебя в детстве мелочь из кармана таскала.
— Зачем ты на себя наговариваешь? Это ж неправда!
— А почему неправда? Все дети мелочь у взрослых таскают.
— Неправда! Никто не таскает. Только те таскают, кто потом миллиарды таскает, из таких и получаются потом… а нормальные дети не будут таскать!.. И ты не таскала!
— В классе четвёртом… в пятом… Было дело — таскала.
— Да ты девочка с бантом была! Ты в четвёртом классе Блока наизусть читала! Думаешь, я совсем из ума вышла?
— Тётя Тома, ты спросила — я ответила.
— Ладно. Спи. Спокойной ночи.
Ну что за дрянная девчонка! Решила над тёткой поиздеваться… Тамара Михайловна прекрасно помнит, какие акварели рисовала Машенька в четвёртом классе, выставляли на выставке в школе и даже отправляли в другой город на выставку. И это она, тётя Тома, заставила сестру перевести дочку в школу с испанским. А теперь будет Машенька ей говорить, что воришкой была!
Тамара Михайловна садится за семейный альбом. Вот сестрица в ситцевом платье — и как Машка сегодня. Одно лицо, фигура одна — это за год до замужества её, за три года до Машкиного рожденья. А вот маленькая Томочка вместе со своей сестрёнкой в лодке сидит, обе в панамках, — мама на вёслах, и собирают кувшинки. Отец с берега снимал на плёночный аппарат «Зоркий».
Тамара Михайловна вспомнила за собой грех. Как всё-таки однажды взяла чужое. У дедушки в круглой коробке лежали пять селекционных фасолин, привезённых с другого конца света, — он ужасно дорожил ими и называл каким-то научным словом. Однажды она с сестрицей, маленькие были, утащили из коробочки по одной фасолине. И решили в саду, за сараем, эти фасолины съесть. Но фасолины были жёсткие и невкусные, и пришлось их выплюнуть прямо в крапиву.
А потом с грехом пополам (один на двоих) старались послушными быть, обе ждали, когда их накажут. Но всё обошлось. Почему-то.
Тамара Михайловна потому и забыла об этом, что обошлось — почему-то. А теперь вспомнила.
Вспомнила, что её не ругали. Её вообще редко ругали.
Окно приоткрыла — что-то трудно дышать.
По крыше трансформаторной будки голуби ходят. Светает.
Получается, ночью был дождь, потому что мокрый асфальт, но Тамара Михайловна это событие пропустила. И земля на газонах, и листья, и воздух — всё сырое, но ей не сыро — свежо. Кожей лица ощущается свежесть. И дышится, как только утром и может дышаться.
Во двор дома восемь она вошла не таясь. В левой руке держит табличку «Выгул собак запрещён!». С каждым шагом ей лучше, свободней.
Широкий брандмауэр убедительно целостен, труба котельной убедительно высока. Дерево как веник большой, поставленный вверх потрёпанным помелом: листья опали — убедительна осень. Много машин во дворе, в одной у газона греют мотор, но не волнует Тамару Михайловну людское присутствие. Чем ближе газон, тем свободнее шаг, тем чище и чаще дыханье.
На мокрые листья, перешагнув оградку, ступает Тамара Михайловна и скоро находит исходное место — вставляет табличку туда, где табличка была. С первым же — и единственным — ударом молотка её молнией пронзает почти что восторг — острое ощущение счастья: свободна, свободна!
— Эй! Вы чего делаете?.. Я вам!..
Тамара Михайловна оборачивается: метр с кепкой, с усами. Лицо неприветливое. Он нарочно вылез из заведённой машины, чтобы это сказать.
— Здесь уже есть одна! Глаза протрите. Не видите?
— Не надо нервничать, — говорит ему как можно спокойнее Тамара Михайловна. — Эта табличка отсюда.
