За угрозу оружием ему и дали первый срок.

Приезжала группа, сделали обыск. Обшарили и избу, и стайки, баню. Валентина Семёновна плакала, стонала:

— Позор какой, позо-ор… Олежек не мог… Он ведь ребёнок совсем…

Внука увезли, быстро судили и дали условно года два. Никакой возможности исправиться ему не предоставили, отправили обратно в деревню, где нечего было делать.

Некоторое время он не высовывался за ворота, жил, видимо, на пенсию бабушки. Мать Татьяна почти не появлялась дома, сестра тоже исчезла — после окончания школы уехала. Вроде бы куда-то поступила.

Олежек вскоре не выдержал — снова стал воровать, но в основном не в родной деревне, а в других. Опять его ловили, арестовывали, держали по месяцу-два за решёткой и отпускали. Люди удивлялись:

— Кого-то за куль комбикорма на три года садят, а этому как с гуся вода.

Может, этим быстрым освобождениям Олежека способствовала его внешность — он в двадцать с лишним выглядел подросточком: низенький, сухонький, сопливый, с детским голосом. На первый взгляд безобидный, тщедушный. Наверное, на это поддавались судьи, отказывавшие в возбуждении уголовных дел…

Года четыре назад Олежек устроился на завод в городе Черногорске, приезжал в отпуск с невестой. Поговорил с моим отцом, которому доставил в своё время немало неприятностей, попросил прощения. Но месяца через два вернулся в деревню — с завода выгнали, девушка бросила… Валентина Семёновна была даже рада — внучок опять рядом.

Вернулась и Таня. Оказывается, училась в Красноярске в вузе, но то ли сама бросила, то ли выгнали. Татьяна тоже чаще стала появляться дома.

И снова жизнь потекла как лет пять-семь до этого. Бабушка Валя кормит внучат, дочка Татьяна почти каждое утро уезжает в город, вечером возвращается.

Но вскоре им слегка повезло — Татьяне, как инвалиду какой-то группы, выделили в городе квартиру. Социальное жильё… Эта программа появилась в середине двухтысячных, и по ней одиноких стариков, инвалидов из деревень перевозили в такие вот квартирки. Их нельзя было приватизировать, наследовать — пожил в относительном комфорте с горячей водой в кране, с ванной и унитазом, а потом, когда умрёшь, так же поживут другие.

Из-за этой квартирки возникла целая битва. И Татьяне, и дочери Тане, и Олежеку захотелось там поселиться. Ведь своя крыша над головой в городе, пусть и такая, — это возможность устроить личную жизнь. В конце концов в квартире поселилась Таня и вскоре забеременела. Забеременела, но замуж не вышла. В итоге через несколько месяцев после рождения сына была сослана матерью, законной владелицей квартирки, к бабушке.

И опять брат и сестра, но уже взрослые, на третьем десятке, торчали в деревне у бабушки без дела, без денег. Ещё и малыш… Какой была их жизнь в тесной половине дома, на что они жили — не представляю. Пенсий бабушки и матери Татьяны, детских денег вряд ли хватало даже на еду. Может, отец Тани и Олега помогал. Но они явно бедствовали. Валентина Семёновна покупала хлеб с хлебовозки скупо, иногда брала в долг. Как-то раз пожаловалась моей маме: «Сварила всем по яйцу и что-то завозилась у печки. Они мне: „Валь, а ты яйцо-то будешь?“ — „Буду, — говорю, — буду“. Сажусь за стол, а его и нет. И они молчат, смотрят только…»

Олега посадили. Дали серьёзный срок — пять, что ли, лет. Он ещё с несколькими такими же угнал из соседней деревни коров. Хотели сдать на мясо… Таня после декрета устроилась социальным работником, но продержалась недолго. Ещё и долгов набрала. Потом эта история с почтой… И вот снова исчезла: «Работать поехала, деньги зарабатывать».

Через день или два к калитке Валентины Семёновны пришла учительница из школы. Стала стучаться, потом — собаки у них не было — кричать:

— Есть кто дома? Валентина Семёновна!

Докричалась.

— Где Татьяна? — спросила учительница.

— Дочь? В городе.

— Не дочь. Внучка ваша. Дома она?

— А?

— Внучка дома?

— Нет, уехала, — жалобно ответила Валентина Семёновна. — Павлика вот оставила…

— Куда уехала? Она мне деньги обещала вернуть. Вчера весь день прождала, сегодня — пришла.

— На Сахалин уехала, рыбу потрошить. Заработает, сказала, вернётся.

— Какой Сахалин! — вскричала учительница. — Она на неделю заняла. У меня что, пять тысяч, что ли, лишние?! Я в суд подам — расписка есть.

— Что же… Я-то что… — Валентина Семёновна сухо зарыдала. — Когда это всё кончится, господи…

Ещё через день-другой я встретил Валентину Семёновну на остановке. Пришёл встречать маму из города, и соседка ждала дочь Татьяну. Она встречала её каждый раз. Добредала до дороги, садилась на бетонную плиту, под которой была труба, пропускавшая ручеёк, и ждала. Будто дочь сама не найдёт дорогу домой, или, может, надеялась, что привезёт она столько всего, что не донести одной…

— Здравствуйте, Валентина Семёновна, — сказал я.

— А? — Она как-то растерянно посмотрела на меня, потом, видимо, сообразила, что я поздоровался, и покивала. — Здравствуй, здравствуй.

Остановка на краю деревни; раньше её вообще не было, приходилось идти в центр села, а это больше километра от нашей улицы. Но потом автобус стал доезжать досюда. Остановка сначала называлась Заболотной, а потом была переименована в Заозёрную…

Я закурил, смотрел на серые и рыжие крыши изб, серые заборы, сараи, мутно-белую плёнку теплиц в огородах… Так как-то всё ненадёжно, старо, а ведь деревне, бывшему селу с храмом, который снесли при Хрущёве, уже под двести лет. До революции село было столицей волости, а сейчас заштатное — придаток Знаменского сельского поселения. Сама Знаменка в семнадцати километрах отсюда.

Работы по-прежнему почти нет: в школе, в детском саду, на почте, в трёх частных магазинчиках. Ферма то возрождается, то закрывается, поля заросли уже не травой, а сосенками…

А само село-то немаленькое. Тысячи полторы жителей наберётся. На место умерших или уехавших приезжают городские, не смогшие устроиться в городе. Покупают избы, в том числе и на материнский капитал, но у большинства не получается закрепиться и здесь. Деревня — это всё-таки другой, особый мир, и полагаться здесь нужно лишь на свои силы, бороться самому за выживание. Многие на это не способны.

— Как здоровье, Валентина Семёновна? — громко, заметив, что она стала совсем плохо слышать, спросил я.

Вопрос, наверное, не самый удачный, но хотелось поговорить с ней.

— Да ничего, потихоньку, — прозвучало в ответ бесцветное.

Я покивал.

Ясно, что не начнёт Валентина Семёновна откровенничать. И стало неловко за этот мой вопрос с намёком на то, что я готов послушать о её несчастьях.

Но старуха всё-таки сказала несколько слов. Наверное, важных, главных для себя, восьмидесятилетней:

— Как тут болеть… Павлушка на мне, и Олежека с Таней надо дождаться… Тут не поболеешь…

Я, глядя на её сухое синеватое лицо, опять покивал. Отвернулся.

Подъехал автобус, я принял у мамы сумку с продуктами. Мы пошли к дому. Сзади послышался растерянный голос Валентины Семёновны:

— А моей нету, что ли?.. Обещалась приехать…

— Нет, не было, — сказала мама.

— Ох-хо-о…

Метров через десять я обернулся.

Валентина Семёновна шла медленно, но вроде бы торопливо. В правой руке была напоминающая посох жердинка. Старуха смотрела не под ноги, а в сторону своего двора, где уже беспокоился, звал её правнук Павлушка:

— Валя! Валя-а!

Ей сорок три, у неё незалеченный правый нижний коренной, «двушка» с больной мамой в трёх остановках от метро, один бывший муж и два почти мужа, если считать Аркадия Ильича; двадцать восемь новеньких пододеяльников и четыре простыни «из приданого»; шесть абортов — один от Аркадия Ильича; пять заполненных детским почерком лепестков с пожеланиями на бумажной ромашке в «девичьем» дневнике за седьмой класс и один незаполненный, отвалившийся, когда Аркадий Ильич делал антресоль; переплата в семь копеек за электроэнергию; двенадцать книг, одна — Веллер «Всё о жизни», забытая Аркадием Ильичом; две пары зимних сапог (одна — старая, ещё со времён Аркадия Ильича) и пара демисезонных, которые она носит после «надо выкинуть» ещё с позапрошлого года; почти новенький, всего двенадцать лет, кассетный видик, для которого есть пятьдесят шесть кассет, в том числе двенадцать с «Секретными материалами», три «Соломенные шляпки» (одна — затёртая, вторая — в упаковке, подарили на работе на тридцатилетие, на третьей написано «Верусе от меня»), три кассеты с Ван Даммом, принесённые Аркадием Ильичом, кассета с полным вариантом «Калигулы», сильно заигранная; две неработающие зарядки для мобильника; кассетный магнитофон «Аэлита-101»; сорок компакт-кассет, все с пометкой «Жемчуг» или «Мир», восемь непочатых тюбиков с кремом для рук «Балет»; кухонный пенал с лекарствами, таблетки атеналола на холодильнике, на кухонном столе, на постели, на полу, одна даже в кассетнике, но она этого не знает; тюлевые занавески на кухне; навсегда разобранный диван в большой комнате, где она спит, под одну створку которого подсунуты восемь из двенадцати книг, в том числе Веллер «Всё о жизни»; сломанный прикроватный комодик, в котором заедает крышка ящика с нижним бельём, потому ящик всегда приоткрыт и из него свисают старые колготки, упаковка из-под купальной шапочки и старые шерстяные носки сорок пятого размера; три пары перчаток — одни из них новые, но «ни к чему не подходят»; три огромные клетчатые сумки, не разобранные после переезда, и большой неработающий будильник на полке в прихожей — там, куда его поставил Аркадий Ильич, когда собирался починить; всё остальное — мамино.