И тут он окончательно проснулся, весь в поту, чувствуя невероятную усталость; спину ломило от холода. Цзинь-пу лежал спокойно, дышал хотя и часто, но ровно, и лишь будильник на столе тикал, как ему показалось, громче обычного.

Он повернулся к столу, но ничего не заметил на нем, кроме налета пыли. Посмотрел на оклеенное бумагой окно. Рассеянный взгляд задержался на двух четких, черных иероглифах листка отрывного календаря: 27.

Вошел привратник с лекарством и какой-то книгой, обернутой в бумагу.

— Что это? — спросил Цзинь-пу, открывая глаза.

— Лекарство, — ответил Пэй-цзюнь, придя наконец в себя после вызванного сном замешательства.

— Я не о нем, а…

— Об этом потом, а сейчас прими лекарство. — Он уговорил брата выпить микстуру, после чего взял в руки книгу. — Это от господина Со. Ты, наверно, просил у него? «Sesame and Lilies».[267]

Цзинь-пу посмотрел на тисненную золотом обложку, подержал книгу в руках и, спрятав ее под подушку, закрыл глаза. Спустя некоторое время он сказал, оживляясь:

— Вот поправлюсь и переведу какой-нибудь отрывок. Предложу издательству «Культура». Не знаю только, возьмут ли они…

В этот день Пэй-цзюнь пришел в департамент куда, позднее обычного, около полудня: в канцелярии уже висело облако дыма от кальяна Цинь И-тана. Ван Юэ-шэн еще издали заметил ого и пошел навстречу.

— О, это вы! Ну, что, лучше вашему брату? Я так и думал, что ничего серьезного. Эпидемия. Они каждый год бывают… Мы тут с господином И-таном только что о вас говорили: куда это вы запропастились? А вы тут как тут, легок на помине. Это хорошо, что вы пришли. Однако на вас лица нет. Что случилось? Так измениться за один день!

Пэй-цзюнь подумал, что со вчерашнего дня изменились и канцелярия, и его сослуживцы, они стали ему какими-то чужими, хотя все вокруг было давно знакомо, привычно: сломанная вешалка, треснутый чайник, сложенные в беспорядке и покрытые пылью дела, дырявое кресло без одной ножки и даже Цинь И-тан, сидевший в нем с неизменным кальяном в руках. Цинь И-тан закашлялся и, тряся головой, заговорил:

— От гостиной до самых ворот колотили друг друга…

— Вот поэтому-то, — сказал Юэ-шэн, отвечая ему, — я и советую рассказать им все, что вы знаете о нашем Пэй-цзюне, пусть поучатся у него. Иначе доведут они вас, старика, до могилы…

— Раз ты, требует старший, сам потерял на этих облигациях, сам же изволь покрыть недостачу… сам… — Цинь И-тан снова закашлялся, скорчившись в три погибели.

— Верно говорят, человеческие сердца несходны, — буркнул Юэ-шэн, цитируя какого-то классика, и повернулся к Пэй-цзюню. — Значит, у вашего брата ничего серьезного?

— Ничего. Доктор сказал, что корь.

— Корь? Ну конечно, сейчас эпидемия. Вот и у нас во дворе трое детей больны. Ничего страшного. Но вы так вчера нервничали, что, право, глядя на вас, нельзя было оставаться безучастным. Истинно «братское согласие»,[268] так, кажется, учит мудрец?

— А начальник совсем не появлялся вчера в департаменте?

— Вот именно, исчез. «Исчез, как желтый аист».[269] Вы проставьте в табеле, что были на работе, и дело с концом.

— Требует, чтобы сам покрыл! — не переставал твердить свое Цинь И-тан. — Беда с этими облигациями. Стоит обзавестись ими, и непременно попадешь впросак. Вчера вечером снова началось. Опять ведь сцепились. От гостиной до самых ворот. У старшего двумя детьми больше, всех пора определить в школу. А младший обвиняет его в том, что он тратит больше общих денег, не может сдержаться…

— Это правда. Чем больше скандалят, тем труднее разобраться, кто же прав, — заметил Юэ-шэн. — Гляжу я на вас, как вы с братом живете, дорогой Пэй-цзюнь, и не могу не поклониться вам в ноги. Поверьте, это не лесть.

Пэй-цзюнь не ответил. Заметив посыльного, который направлялся в канцелярию с какой-то официальной бумагой, он поднялся к нему навстречу. Подошел Юэ-шэн, взял у него бумагу и стал читать вслух:

— «Обывателя Хэ Шан-шаня. Прошение. Настоящим сообщаю. В районе Восточного города обнаружен труп неизвестного мужчины. Департаменту коммунального благоустройства надлежит принять срочные меры, отпустить средства на захоронение и гигиену для общественной пользы…» «Знаете что, — оторвавшись от бумаги, предложил он Пэй-цзюню, — я оформлю это прошение, а вы возвращайтесь пораньше домой. Ведь все ваши мысли сейчас о больном брате. Ей-ей, о вас можно говорить только стихами „Трясогузки в чистом поле…“».[270]

— Нет-нет, — смутился Пэй-цзюнь, не выпуская бумаги из рук. — Я оформлю.

Юэ-шэн не настаивал. А Пэй-цзюнь, совсем успокоившись, молча направился к своему столу, еще раз прочитал прошение и потянулся рукой к позеленевшей от ржавчины крышке тушечницы.

Ноябрь 1925 г.

— А-а, дядюшка My, с Новым годом! Счастья вам и богатства! Желаю богатства!

— Здравствуй, Ба Третий! Желаю счастья, желаю счастья!..

— А! Желаю счастья! И Ай-гу тоже здесь…

— А-а, мое почтение, дедушка Му!..

Целый хор приветственных возгласов встретил Чжуан My Третьего и его дочь Ай-гу на рейсовой джонке у моста Мулянь. Некоторые пассажиры, сложив руки, поклонились прибывшим. И сразу же на боковых скамьях освободились четыре места.

Отвечая на приветствия, Чжуан My Третий опустился на скамью и прислонил к борту свою длинную трубку. Ай-гу села слева от отца, выставив свои туфельки с загнутым, как серп, носком, прямо перед Ба Третьим.

— В город, дедушка My? — спросил один из пассажиров с лицом, напоминавшим панцирь краба.

— Нет, не в город!

Дядюшка My был расстроен, чего, впрочем, нельзя было определить по его испещренному морщинами лицу цвета темного сахара.

— На этот раз едем в Панчжуан, — добавил он.

Все смолкли и принялись внимательно разглядывать новых пассажиров.

— Опять по делу Ай-гу? — после долгого молчания спросил Ба Третий.

— Да, все из-за нее… Надоело до смерти. Целых три года уже тянется ссора. Сколько раз дрались, сколько раз мирились! А конца все не видно…

— Теперь к господину Вэю едете?..

— К нему. Он давно предлагал закончить все миром, да я не соглашался. Впрочем, это неважно. А вот нынче на Новый год у него соберется вся родня. Будет даже сам Седьмой господин из города…

— Седьмой господин? — У Ба Третьего глаза широко раскрылись. — Неужто и такой достопочтенный старец решил вмешаться в это дело?..

— Так ведь… в общем-то, говоря по правде, мы еще в прошлом году за свою обиду отомстили — разнесли их очаг.[271] Да и что толку, если дочь к ним вернется… — Отец опустил глаза.

— Я совсем не желаю к ним возвращаться, брат Ба Третий, — подняв голову, раздраженно заговорила Ай-гу. — Просто делаю все назло. Сам посуди! Этот «молодой скот» связался со вдовушкой и думает, что так легко от меня отделаться! А «старый скот» только и знает, что потакать сыну, и тоже против меня. Все очень просто! А что Седьмой господин? Думаешь, раз он побратался с начальником уезда, так и говорить по-человечески разучился? Нет, Седьмой господин не может быть таким бестолковым, как господин Вэй. Тот заладил одно: «Лучше разойтись, лучше разойтись». Вот я и расскажу Седьмому господину про свои мучения за эти годы! Пусть он нас рассудит!

Убежденный ее словами, Ба Третий больше не открывал рта.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь плеском воды, рассекаемой лодкой. Чжуан My Третий взял трубку и набил табаком. Толстяк, сидевший напротив, рядом с Ба Третьим, достал из внутреннего кармана кремень, высек огонь и поднес старику.

— Спасибо, — невнятно произнес Чжуан My Третий, кивнув головой.

— Мы с вами встречаемся впервые, дядюшка My Третий, но я давно уже о вас слышал, — почтительно произнес толстяк. — Да и в какой из деревень на всем морском побережье вас не знают! Всем также давно известно, что сын Ши спутался со вдовушкой. Разве хоть кто-нибудь осудил вас, когда вы со своими шестью сыновьями разорили их домашний очаг?.. Вы сами, уважаемый, вхожи в знатные дома, как говорится, широко шагаете, чего вам их бояться!..