— Старуха, пожалуй, и до завтра не кончит. Лучше уехать.

Все сразу же с ним согласились. Трое или четверо мальчишек так же быстро, как при отправлении сюда, бросились на корму, вытащили шесты и оттолкнулись от берега, прошли немного назад, затем повернули лодку, вставили весла в уключины и, ругая благородную старуху, поплыли к роще.

Казалось, мы пробыли в театре совсем недолго. Луна еще не зашла, и стоило нам отойти от села Чжао, как свет ее стал особенно ярким. Я оглянулся на сцену, окутанную красным светом фонарей, и, как перед приездом сюда, мне снова почудилась башня с бессмертными и звуки флейты, которые лились и замирали где-то далеко в горах. «Старуха, наверно, уже ушла», — подумал я, но проситься обратно постеснялся.

Вскоре роща осталась позади. Лодка шла довольно быстро. Тьма вокруг нас сгущалась; видимо, наступила полночь. Ругаясь и смеясь, все болтали об актерах, но гребли изо всех сил. Громче стали всплески воды, рассекаемой плоскодонкой, которая неслась в пене волн, точно большая белая рыба с кучкой ребят на спине. Вышедшие на ночной лов старые рыбаки останавливали свои суденышки, чтобы полюбоваться на нас и крикнуть нам что-то одобрительное.

До деревни Пинцяо оставалось всего одно ли, лодка теперь шла тише. Гребцы перестарались и жаловались на усталость, к тому же всем захотелось есть.

— Бобы как раз созрели, а хворост в лодке есть. Давайте нарвем бобов и сварим, — предложил Гуй-шэн.

Предложение было принято, и мы сразу же причалили к берегу. Поле буквально усеяли маслено-черные спелые бобы.

— Эй, А-фа, с какого поля брать? Здесь — ваши, а там — дедушки Лю-и, — крикнул Шуан-си, первым спрыгнув на берег. Вслед за ним и мы все попрыгали с лодки.

— Погодите, я сейчас посмотрю! — на ходу ответил А-фа, нагнулся, потрогал бобы и сказал: — Лучше с нашего поля! У нас бобы гораздо крупнее.

Мы быстро рассыпались по полю, мигом набрали полные горсти стручков и побросали их в лодку. Тут Шуан-си смекнул, что надо переходить на другое поле, не то мать А-фа заметит, начнет плакать и браниться. Тогда все принесли еще по горсти с поля дедушки Лю-и.

Старшие принялись потихоньку грести. Несколько человек развели огонь в каюте, а младшие вместе со мною стали лущить бобы. Скоро бобы сварились. Мы собрались вокруг котла и начали есть прямо руками. Покончив с едой, одни снова налегли на весла, предоставив лодке плыть по течению, другие стали мыть котел, выбрасывать за борт шелуху и ботву, чтобы не осталось следов.

Больше всего Шуан-си боялся, как бы хозяин лодки, аккуратный старик Ба, не заметил пропажи соли и дров и не стал нас ругать. Но мы решили, что бояться старика нечего. Пусть только подымет шум, мы потребуем у него то высохшее бревно сального дерева, которое он подобрал на берегу в прошлом году, да еще обзовем его прямо в лицо Паршивый Ба.

— Вот мы и вернулись! Все в порядке! Я же говорил! — вдруг закричал Шуан-си, стоя на носу лодки.

Перед нами лежала деревня Пинцяо. На берегу кто-то стоял. Это была моя мать. Ей и кричал Шуан-си. Я перебрался на переднюю палубу. Лодка прошла под мостом. Мы причалили и спрыгнули на берег. Мать сердилась, что мы так поздно вернулись — уже прошла третья стража, но радовалась, что все обошлось благополучно, и звала всех к нам съесть поджаренного риса. Но ребята отказались — поели, мол, печенья, очень хотят спать, и разошлись по домам.

На другой день я встал чуть ли не в полдень. О хворосте и соли дедушки Ба никто не вспоминал, и после обеда я, как всегда, пошел с ребятами удить чилимсов.

— Это вы, чертенята, воровали вчера у меня бобы? Собрать толком не сумели, только потоптали.

Я поднял голову — это был дедушка Лю-и, ездивший на маленькой лодке продавать бобы. На дне у него еще осталась их целая куча.

— Да… Сперва мы не хотели рвать твои… Но надо было гостя накормить… Смотри-ка, всех чилимсов распугал, — ответил Шуан-си.

Заметив меня, дедушка Лю-и перестал грести и засмеялся:

— Гостя кормили? Это дело нужное… — Потом спросил: — Понравилось тебе вчера в театре, брат Синь?

— Понравилось, — ответил я, кивнув головой.

— А бобы вкусные?

— Очень. — Я снова кивнул.

Старик вдруг расчувствовался, подняв кверху большой палец, с довольным видом произнес:

— Вот уж верно! Человек ученый, да к тому же из большого города, знает толк в хороших вещах. Перед посевом я отбираю бобы по зернышку. А наши деревенские не отличают хорошего от плохого, вот и болтают, будто у меня бобы хуже, чем у других. Я сегодня же отнесу бобов твоей матушке. Пусть отведает!.. — И, взмахнув веслом, он отправился дальше.

Когда мать позвала меня ужинать, на столе стояла большая чашка вареных бобов — подарок дедушки Лю-и. Говорили, что он вовсю меня расхваливал.

— Годков немного, а знает вон сколько! Вырастет — непременно выдержит экзамены первым. Можно поручиться за твое счастье, тетушка, — говорил он моей матери.

Но бобы показались мне уже не такими вкусными, как вчера.

И правда, с тех пор я ни разу не ел таких вкусных бобов и не видел такого чудесного театра, как той ночью.

Октябрь 1922 г.

МОЛЕНИЕ О СЧАСТЬЕ[192]

В последние дни года по старому лунному календарю все было так, как обычно бывает в канун Нового года.

Не только на земле, но даже в небе чувствовалось приближение праздника. В пепельно-серых, тяжело нависших к вечеру облаках то и дело рассыпались огни фейерверка, и тут же раздавался оглушительный грохот. Это провожали Бога очага.[193] Грохот все приближался, воздух пропитался порохом, но разрывы не прекращались.

В ту ночь я как раз приехал в мой родной Лучжэнь. Своего дома к тому времени у нас уже не было, и пришлось остановиться у Лу Четвертого, моего родственника, которого мне, как младшему, полагалось величать дядей. Кстати, этот наш родственник еще во времена монархии был слушателем императорской школы и занимался неоконфуцианской философией.[194]

Он почти не изменился, только чуть-чуть постарел и даже еще не отпускал бороды. Мы поздоровались, поговорили о погоде, он заметил, что я «пополнел…», и тут же принялся ругать «новую партию». Я знал, что бранит он не меня, а Кан Ю-вэя,[195] однако разговор у нас не клеился, и вскоре он оставил меня одного в своем кабинете.

На следующий день я встал поздно и после обеда отправился с визитами. Третий день тоже прошел в визитах к родственникам и друзьям. Как и дядя, все они чуть-чуть постарели.

Повсюду шла предпраздничная суета, все готовились к Молению о счастье, знаменующему собой окончание года. В Лучжэне обряд этот отличался особой торжественностью: Богу счастья устраивали пышную встречу, приносили ему жертвы и молили ниспослать удачу в следующем году. В каждом доме резали кур, били гусей, запасались свининой. Женщины все это тщательно перемывали, и от воды руки у них становились красными по самые локти. И все же некоторые из них не снимали своих витых серебряных браслетов. Во всевозможные кушанья, и вареные, и приготовленные на пару, втыкали палочки для еды, что называлось — «церемонией счастья». На рассвете кушанья расставляли, зажигали свечи и благовония и просили Бога счастья отведать дары. В церемонии участвовали только мужчины; после этого снова пускали фейерверк. Так бывало из года в год в каждом доме — если только хватало денег на «счастливые» дары, хлопушки и другие необходимые для церемонии предметы. Так было и в этом году.