Не такой невежественный, как зуав, с поблескивающей за спиной винтовкой, и не такой изможденный, как китайский солдат зеленознаменных войск,[289] с маузером у пояса.

Он не ищет чудодейственной защиты у панциря из бычьей кожи и шлема из негодного железа. Он полагается лишь на самого себя, в руке у него, как у дикаря, только копье, всегда готовое к броску.

Вот он проходит сквозь ряды бесплотных существ; все, кого он встречает, кивают ему головой. Он знает, что каждый такой кивок — оружие врага, оружие, которым убивают, не оставляя следов крови. От него погибло много бойцов. Оно разит, как артиллерийский снаряд, перед которым оказываются бессильными даже самые отчаянные смельчаки.

Над головами бесплотных существ полощутся стяги с вышитыми на них громкими титулами: «филантроп», «ученый», «литератор», «старший в семье», «юноша», «эстет», «благородный муж»… Ниже — всевозможные мантии с вышитыми на них красивыми словами: «ученость», «мораль», «чистота национального духа», «воля народа», «логика», «общественный долг», «цивилизация Востока»…[290]

Но он поднимает копье.

Все они в один голос клянутся ему, что сердце у них, не в пример другим людям, находится в самом центре груди. Каждый повесил на грудь медное зеркальце-амулет,[291] в знак их глубокой веры в то, что сердце у них — в самом центре груди.

Но он поднимает копье.

Он улыбается, бросает копье и попадает им прямо в сердце.

Все они, сникнув, валятся на землю. Но оказывается, это только мантии, под ними — пусто. Бесплотные существа успели скрыться и торжествуют победу, ибо теперь он стал преступником, заколовшим филантропа и ему подобных.

Но он поднимает копье.

Он широко шагает сквозь ряды бесплотных существ, снова встречает такие же кивки, видит всевозможные стяги и мантии.

Но он поднимает копье.

Наконец, он старится и умирает среди бесплотных существ. Теперь он уже не боец, а бесплотные существа — победители.

Теперь уже никто не слышит клича войны: великий мир.

Великий мир…

Но он поднимает копье.

Декабрь 1925 г.

Раб вечно ищет, кому бы пожаловаться. Только этого он хочет и только на это способен. Однажды он встретил умного.

— Господин! — сказал он горестно, и слезы тонкими струйками побежали у него из глаз. — Ты же знаешь. Я живу поистине нечеловеческой жизнью. Ем раз в день, и то не всегда, причем одну только гаоляновую шелуху. Даже свиньи и собаки не станут ее есть, да и достается мне всего-навсего маленькая чашка…

— Да, этому действительно можно посочувствовать, — отозвался умный, преисполненный жалости.

— Еще бы! — обрадовался раб. — Но работаю я день и ночь, не зная отдыха: рано утром ношу воду, вечером варю кашу, до полудня бегаю по лавкам, ночью мелю муку, в ясные дни стираю, в дождь держу над хозяином зонт, зимой разжигаю керосиновую печь, а летом обмахиваю хозяина веером. В полночь я должен варить «серебряные ушки»[292] и прислуживать, пока хозяин занят игрой, но из выигрыша мне не перепадает ни гроша, а случается, еще и плеткой угостят…

— Ай-ай, — вздохнул умный, и глаза у него покраснели. Казалось, он вот-вот заплачет.

— Господин! Так я больше не могу. Я должен что-то придумать. Но как же мне поступить?

— Я думаю, что жизнь твоя все-таки переменится к лучшему…

— Правда? Только об этом я и мечтаю. Вот я пожаловался тебе, господин, на свое горе, встретил у тебя сочувствие и утешение, и мне стало легче. Видно, есть еще справедливость на свете…

Но не прошло и нескольких дней, как он снова потерял покой и опять стал искать, кому бы пожаловаться на свое горе.

— Господин! — сказал он, обливаясь слезами. — Ты же знаешь. Поистине, я живу хуже, чем в свином хлеву. Хозяин совсем не считает меня за человека. К своей собачонке он относится в тысячу раз лучше…

— Негодяй! — закричал человек так, что раб перепугался. Тот человек был дурак.

— Господин, я живу в маленькой развалившейся каморке, сырой и темной, в ней полным-полно клопов — пока спишь, они могут совсем тебя заесть. Вонь такая, что в нос бьет, нет ни единого окошка…

— И ты не можешь заставить хозяина прорубить окно?

— Как же можно?..

— Тогда веди меня с собой, посмотрим!

Дурак пришел вместе с рабом к его жилищу и сразу же начал пробивать глиняную стену.

— Господин! Что ты делаешь? — спросил перепуганный раб.

— Прорубаю для тебя окно.

— Нельзя! Хозяин станет ругаться!

— Ну и пусть! — Дурак продолжал долбить стену.

— Караул! Разбойник ломает наш дом! Скорей сюда! А не то он пробьет дыру!.. — завопил раб сквозь слезы и принялся кататься по земле.

Выбежали рабы, и дурака прогнали.

На крики, не спеша, вышел наконец хозяин.

— Какой-то разбойник хотел разрушить наш дом, я первый закричал, и мы все вместе прогнали его, — почтительно доложил раб, торжествуя победу.

— Молодец, — похвалил его хозяин.

В тот день многие приходили с участливыми расспросами, пришел и умный.

— Господин, на этот раз я отличился, и хозяин похвалил меня. Ты же говорил, что жизнь моя переменится к лучшему. И правда, то было зоркое предвидение… — произнес раб с радостью, будто окрыленный надеждой.

— Еще бы, — ответил умный, который, казалось, тоже был рад за него.

Декабрь 1925 г.

При свете лампы читаю «Яньмэньцзи»[293] и вдруг нахожу меж страниц засушенный кленовый лист.

Это рождает у меня воспоминания о поздней осени прошлого года. Обильный иней выпадал по ночам, на многих деревьях увяла листва, покрылся багрянцем маленький клен перед домом. Я обошел деревце, пристально всматриваясь в разноцветные листья; когда они были зелеными, я никогда не обращал на них внимания. Они еще не все покраснели, больше всего было бледно-вишневых. У некоторых на багряно-красной поверхности сохранились темно-зеленые пятна. Только один лист был чуточку источен червями, по краям у него образовалась черная кайма. В пестроте красных, желтых, зеленых листьев он казался блестящим зрачком, который пристально глядел на людей. Я подумал: «А ведь это больной лист!» Я сорвал его и вложил в только что купленную книгу «Яньмэньцзи». Наверное, мне хотелось, чтобы этот источенный червями и уже готовый упасть листок хотя бы на время сохранил свою пеструю окраску и не был унесен ветром вместе с другими опавшими листьями.

И вот сегодня ночью он, будто восковой, лежит передо мною. Зрачок этот уже не блестит, как в прошлом году. Пройдет еще несколько лет, его прежний цвет сотрется у меня в памяти, и, пожалуй, я даже забуду, зачем он был вложен в книгу. Своей пестрой окраской этот больной лист, наверное, лишь очень короткое время сможет напоминать о себе. Впрочем, запомнить его зеленым и здоровым было бы еще труднее. Вы только взгляните в окно: даже деревья, не боящиеся холода, давно стоят голые, а о клене и говорить нечего. Глубокой осенью, быть может, опять были больные листья, похожие на тот, прошлогодний, да жаль только, что в нынешнем году у меня не нашлось времени, чтобы полюбоваться осенними деревьями.

Декабрь 1925 г.

Нынешний творец все-таки трус.

Он исподтишка переделывает землю и небо, но не осмеливается уничтожить целиком земной шар; он исподтишка старит и ведет к смерти живые существа, но не осмеливается вечно хранить их трупы; он исподтишка заставляет людей проливать кровь, но не смеет сделать так, чтобы цвет крови навеки оставался ярким; он исподтишка обрекает людей на страдания, но не смеет сделать так, чтобы они всегда помнили о своих страданиях.