Однако не все было так спокойно и безмятежно. Старая нянька с ребенком на руках глазела по сторонам и не заметила, как своей сучжоуской прической,[228] похожей на хвост сороки, заехала в нос рикше, стоявшему рядом. Рикша метнулся в сторону и налетел прямо на ребенка; ребенок увернулся, стал вырываться у няньки из рук, кричал, что он хочет домой. Старуха-нянька сначала было побрела за ним, но тут же остановилась, повернула ребенка так, что он оказался прямо против человека в белой безрукавке, и, тыча пальцем, сказала:

— А-а, посмотри! Как красиво!

В проход внезапно просунулась голова в шляпе из жесткой соломы, видимо, принадлежащая студенту, с чем-то очень похожим на семечко тыквы во рту. Щелкнув челюстями, голова раскусила семечко и отодвинулась назад. Место ее было заполнено очень потным и пыльным эллипсовидным лицом.

Верзила с заграничным зонтиком стал уже злиться и, скосив плечо, хмуро поглядывал на дохлого окуня за спиной. От горячего дыхания, выходившего из такой огромной пасти, при любых обстоятельствах не легко было бы укрыться, а тем более в разгар лета.

Лысый, подняв голову, глядел на четыре белых иероглифа на красной доске, прибитой к телеграфному столбу, словно был очень заинтересован ими.

Толстяк и полицейский, скосив глаза, изучали загнутые крючком кончики туфель старой няньки.

— Здорово! — восхищенно закричали вдруг где-то несколько человек разом. Все поняли, что произошло что-то новое, и головы, как по команде, повернулись туда. Даже полицейский и преступник, которого он держал на веревке, зашевелились.

— Только что с пару пирожки! Ээ-й, горячие… — свесив голову и кивая, словно во сне, протяжно кричал толстый мальчишка на противоположной стороне улицы; по улице молча бежали вперед рикши, словно стремились поскорее убежать от жгучего солнца над их головами.

Все почти уже потеряли надежду, но, к счастью, прочесывая глазами все вокруг, в конце концов увидели, что на дороге, домов за десять с лишним вдали, остановилась заграничная коляска рикши, который упал и, поднявшись, начал растирать ушибленные места.

Круг немедленно распался; все в беспорядке направились туда.

Толстяк, не пройдя и шага, остановился отдохнуть под акацией на краю дороги. Верзила опередил лысого и того с эллипсовидным лицом и подошел к рикше. Седок по-прежнему сидел в коляске, рикша уже стоял на ногах, но все еще растирал колени. Окружившие их пять-шесть человек, хихикая, смотрели на них.

— Готов? — спросил седок, когда рикша собирался уже тронуться с места.

Тот только кивнул головой и потащил коляску.

Все разочарованно провожали его глазами.

Сначала еще можно было различить коляску рикши, а затем она смешалась с другими и разглядеть ее было уже невозможно.

На улице снова воцарилось спокойствие; несколько собак, высунув языки, прерывисто дышали; толстяк в тени акации глядел, как быстро поднимались и опускались их животы. Проковыляла из-под тени навеса старая нянька с ребенком на руках. Свесив голову и сощурив глаза, толстый мальчишка протяжно и сонно кричал:

— Горячие пирожки! Ээ-й… Только что с пару…

Март 1925 г.

Весь день, с самого утра, он хватался то за зеркало, то за «Учебник истории Китая»,[229] то за «Сокращенное зерцало» Юань Ляо-фаня.[230] И вдруг почувствовал, что недоволен всем на свете. Такое он испытал впервые. Значит, верно говорят — «все беды от грамоты».

Сначала он подумал, что отец и мать обычно не очень-то заботятся о своих детях. Его родителей нисколько не беспокоило, что он мальчишкой больше всего любил лазить по тутовнику и воровать ягоды. А когда, свалившись с дерева, он разбил себе голову, и не подумали его лечить. Так и остался у него на всю жизнь глубокий шрам над левой бровью. Чтобы хоть как-то скрыть его, он отрастил волосы подлиннее и начесывал их на лоб, делая прямой пробор. Но кончик шрама все же виднелся. И очень портил его наружность. Только бы школьницы не заметили, а то, пожалуй, станут его презирать. Он огорченно вздохнул и отложил зеркало.

Затем он стал досадовать на составителя «Истории Китая», который совершенно не подумал о преподавателе. Этот учебник мало в чем совпадал с «Сокращенным зерцалом», и он не знал, как свести воедино то общее и разное, что было в них. Когда же он увидел листок, вложенный в учебник, то перенес свое негодование на преподавателя истории, который в середине учебного года отказался вести курс. На листке было написано: «Начинать с восьмой главы — „Расцвет и гибель династии Восточная Цзинь“».[231]

Это и поставило его в затруднительное положение, ибо его предшественник как раз закончил лекции по эпохе Троецарствия,[232] эпохе, которую он знал лучше всего остального. Голова у него была буквально набита такими историческими фактами, как заключение союза о братстве в персиковом саду,[233] убийство Сяхоу Юаня Хуан Чжуном на горе Динцзюнь,[234] а также рассказами о хитроумных приемах, с помощью которых Чжугэ Лян запасал стрелы,[235] трижды приводил в бешенство Чжоу Юя,[236] и многими другими. Для лекций о Троецарствии ему не хватило бы семестра. Да и эпоха Тан[237] ему лучше известна, хотя бы по таким эпизодам, как продажа Цинь Цзюнем[238] своего коня. Так нет, он, видите ли, как назло, должен начинать с Восточной Цзинь! Кто бы мог подумать? Он злобно фыркнул и придвинул к себе «Сокращенное зерцало».

— Эй! Мало тебе издали на девушек засматриваться, так решил в самый цветник забраться?

С этими словами кто-то протянул руку из-за его плеча и потрепал его по подбородку. Но он даже не шевельнулся, сразу узнав по голосу и повадкам подкравшегося сзади Хуана Третьего, старого его приятеля и партнера по азартным играм. Еще неделю назад они вместе пили, играли в мацзян, ходили по театрам, волочились за девушками. Но, опубликовав в один прекрасный день в газете «Дачжун жибао» свою статью «Систематизация истории — долг китайского гражданина», он вдруг понял, что Хуан Третий — человек низшего сорта, попросту говоря пустое место. Ведь эта нашумевшая статья многим пришлась по вкусу и повлекла за собой приглашение преподавать в школе для талантливых благородных девиц. Поэтому сейчас, даже не обернувшись, он весьма сухо ответил:

— Не болтай чепухи! Я готовлюсь к занятиям…

— А разве не ты говорил Лао-бо, что хорошо бы стать преподавателем и полюбоваться на школьниц?

— Да все он врет, этот пес, Лао-бо!

Хуан Третий подсел к столу и тотчас же заметил между зеркалом и стопкой книг красную бумагу с приглашением. Схватив листок и тараща глаза, он принялся читать слово за словом:

— Почтенный учитель Гао Эр-чу? Это кто же? Ты? Да разве ты переменил имя? — забросал его вопросами Хуан Третий.

Но Гао лишь высокомерно улыбнулся в ответ. Он действительно переменил имя. А что знал этот Хуан, кроме азартных игр? Ведь и по сей день его не интересовали ни новейшая наука, ни последнее слово в искусстве. Где было ему понять глубокий смысл, заложенный в новом имени, если он ничего не знал о великом русском писателе Горьком. Вот почему Гао Эр-чу лишь высокомерно улыбнулся, даже не удостоив его ответом.