Все — от царицы до придворных шутов, вдруг осознав случившееся, растерялись и от волнения не знали, что делать, лишь без толку метались взад и вперед. Но вот вперед вышел самый старый, самый умный сановник; он дотронулся до котла, но тут же отдернул руку, вздрогнул, подняв два пальца ко рту, стал на них дуть.

Оправившись немного, все собрались перед дворцом и стали судить да рядить, как выловить из котла царскую голову. План разрабатывали так долго, что за это время можно было сварить три котла рису. Наконец решили взять на кухне шумовки и приказать воинам вылавливать голову.

Вскоре все приспособления — шумовки, черпаки, золотые блюда, тряпки, которыми вытирают столы, — были сложены около котла. Воины засучили рукава и кто с шумовкой, кто с черпаком стали благоговейно вылавливать голову. Слышно было, как сталкиваются черпаки друг с другом, как царапают стенки котла; вода взбаламутилась, и по ней пошли круги. Но вот лицо одного из воинов вдруг приняло торжественное выражение; с величайшей осторожностью он вытаскивал шумовку. Из нее, словно жемчужины, падали капли воды. В шумовке снежной белизной сверкал череп. У всех вырвался крик ужаса. Воин положил череп на золотое блюдо.

— О-о! Наш великий государь! — зарыдали в голос царица, наложницы, сановники, евнухи и все прочие. Но вскоре они один за другим смолкли, так как воин опять выловил точно такой же череп. Они растерянно смотрели кругом полными слез глазами, но видели только лоснящиеся от пота лица воинов, продолжающих шарить в воде. Вскоре они выловили спутанный клубок седых и черных волос; потом еще какие-то короткие волосы, по-видимому, от седой бороды и черных усов. Затем появился еще один череп и, наконец, три шпильки.

Больше в котле ничего не осталось, один кипяток, и воины прекратили поиски. Выловленные предметы разложили на три золотых блюда: одно блюдо с костями, другое — с волосами и еще одно — со шпильками.

— У нашего великого государя была только одна голова. Который же из черепов его? — с волнением спросила девятая наложница.

— М-да… — переглянулись сановники.

— Если бы кожа и мясо не разварились, различить было бы легко, — преклонив колени, проговорил карлик.

Оставалось только, сохраняя спокойствие, тщательно осмотреть черепа. Но цвет их и размеры были почти одинаковы, даже череп мальчика невозможно было опознать. Царица сказала, что у царя на правом виске был шрам, который остался у него после падения еще в детстве, и что на кости тоже может быть след. Ну конечно, карлик обнаружил его на одном из черепов. Пока все радовались этому, другой карлик разглядел на другом, более желтом черепе, у правого виска такой же шрам.

— Я знаю, как найти, — самоуверенно заявила третья наложница царя. — У нашего великого государя был крупный нос.

Евнухи тотчас принялись изучать носы. Один как будто оказался больше других, но отличие было ничтожно, и, что досаднее всего, на правом виске не нашли никакого шрама.

— Кстати, — обратились сановники к евнухам, — затылок у великого государя был острый?

— Государевы рабы никогда не обращали внимания на то, какой у великого царя затылок…

Царица и наложницы тоже стали припоминать. Одни считали, что затылок был острый, другие говорили — плоский. Позвали евнуха-парикмахера, но он ничего не мог сказать.

К ночи собрался совет князей и министров, чтобы определить, который же из черепов царский, но, как и днем, это ни к чему не привело. Даже из-за волос и бороды возник спор. Седые, конечно, принадлежали царю, но у него была только проседь, так что и с черными волосами разобраться было трудно. Обсуждение длилось почти полночи, а отложили в сторону всего несколько рыжих волосков. Но тут запротестовала девятая наложница: она-де видела у царя несколько совсем желтых волосков, и кто может теперь поручиться, что у него не было рыжих? Пришлось снова положить их обратно и, таким образом, оставить вопрос открытым. Время уже перевалило за полночь, но еще ничего не решили. Все зевали, однако продолжали спорить и, лишь когда пропели вторые петухи, приняли очень осторожное и удобное решение: положить все три головы с телом царя в золотой гроб и похоронить. Через семь дней состоялись похороны. В городе было очень шумно и оживленно. Пришли жители столицы и отдаленных мест, дабы сподобиться лицезреть «большие похороны» государя. Едва занялся день, а дорогу уже запрудила толпа мужчин и женщин. Здесь же стояли столы для жертвоприношений. Часам к десяти появились конники, которые ехали с опущенными поводьями, расчищая дорогу. Прошло довольно много времени, прежде чем показалась процессия: со знаменами, копьями, луками, алебардами. Затем появились четыре повозки с барабанщиками и дудочниками, а за ними, покачиваясь на неровной дороге, медленно двигалась колесница с желтым верхом, и, наконец, выехал катафалк с золотым гробом, в котором лежали три головы и одно тело.

Народ упал на колени, и тут стали видны ряды столов для жертвоприношений. Некоторые верноподданные сдерживали слезы справедливого гнева, думая о том, что души двух ужасных преступников в этот момент вместе с царем вкушают жертвенные яства. Но ничего нельзя было сделать.

Проехали в своих колесницах царица и многочисленные царские наложницы. Народ смотрел на них, они смотрели на народ и плакали. Прошли со скорбным видом министры, евнухи, карлики. Но на них народ уже не смотрел, ряды смешались и перепутались совсем неподобающим образом.

Октябрь 1926 г.

Лао-цзы[394] сидел неподвижно, словно вырезанный из дерева.

— Учитель! — войдя к нему, тихо, но с раздражением сказал его ученик Гэнсан Чу.[395] — Опять Конфуций пожаловал.

— Проси…

— Здоровы ли вы, учитель?[396] — спросил Конфуций, крайне церемонно отвешивая поклоны.

— Я-то как всегда, — ответил Лао-цзы, — а вы? Все ли книги прочли, собранные в здешнем хранилище?

— Прочел, но только… — Конфуций говорил торопливо, как никогда прежде. — Мне казалось, что я давно постиг шесть канонов: «Книгу песен», «Книгу преданий», «Церемоний», «Музыки», «Гаданий», летопись «Весна и осень» — и наконец хорошо их усвоил.[397] Тогда я обошел государей семидесяти двух царств, но ни один не захотел воспользоваться моими услугами. Неужели людей так трудно убедить? Или так трудно объяснить учение?

— Счастье еще, что ни один из них не захотел этого, что не напали вы на энергичного царя, — ответил Лао-цзы. — А что такое шесть канонов? В них лишь следы деяний прежних государей. Но следы — это еще не сами деяния. Ведь и от башмаков остаются следы, но разве следы — это сами башмаки? Так и твои слова — это не твои дела.

Помолчав, Лао-цзы продолжал:

— Время не остановишь, судьбу не изменишь, природу не переделаешь. Вот белые цапли: уставятся друг на друга, и у них происходит зачатие. А у насекомых? Застрекочет самец сверху, а самка снизу откликнется — и зачатие совершилось. Так же естественно, только сам от себя, зачинает и двуполый лэй.[398] Природу не изменишь. Постигнешь ее законы — и все станет возможным. Пойдешь против них — ничего не добьешься.

Конфуций остолбенел, будто его по голове стукнули. Только минут через восемь он очнулся, глубоко вздохнул и встал, прощаясь. Как обычно, он крайне церемонно поблагодарил Лао-цзы за поучение.

Не удерживая его, Лао-цзы поднялся, опираясь на посох, и проводил ученика до самых ворот. И лишь когда тот стал подниматься на повозку, Лао-цзы проговорил, словно заигранная пластинка:

— Уезжаете? И чайку не выпьете?

— Нет, нет, — отвечал Конфуций. Взойдя на повозку, он прислонился к поперечной доске и крайне церемонно сложил руки в знак прощального приветствия. Жань-ю[399] взмахнул кнутом, крикнул «пошел», и повозка тронулась. Когда она отъехала, Лао-цзы возвратился к себе.