Увидев впереди огни, стрелок приободрился и перестал раздумывать. А конь, не дожидаясь плети, сам пустился галопом. Полная снежно-белая луна освещала дорогу, прохладный ветер обдувал лицо — даже с крупной охоты не возвращался стрелок с такой радостью.

Конь сам остановился у мусорной кучи. С первого взгляда И почуял неладное: в доме явно что-то стряслось. Встречать его вышел один Чжао Фу.

— В чем дело? Где Ван Шэн? — удивленно спросил И.

— Пошел к Яо за хозяйкой.

— Как? Разве хозяйка у Яо? — растерянно спросил И, все еще не слезая с коня.

Слуга пробурчал что-то невнятное и взял у него поводья и плеть.

Стрелок слез, наконец, с коня, шагнул в ворота, постоял в нерешительности и, оглянувшись, спросил:

— А может, она не дождалась и пошла одна в трактир?

— В трех трактирах спрашивал — нету.

Опустив голову, И в раздумье направился к дому; в зале он увидел перепуганных служанок и, удивленный и встревоженный, громко спросил:

— Как? Вы дома? Разве хозяйка ходила когда-нибудь к Яо одна?

Ничего не ответив, они только взглянули на него и подошли, чтобы снять лук, колчан и сумку с курицей. У него вдруг забилось сердце, его охватила дрожь: а что, если Чан Э с тоски наложила на себя руки? Он велел Нюй-гэн кликнуть Чжао Фу: надо будет послать его в сад за домом, пусть хорошенько осмотрит пруд и деревья. Но, едва переступив порог комнаты, И понял, что его догадка неверна: в комнате был беспорядок, сундуки с платьем стояли раскрытые. Он взглянул под кровать и тут увидел, что шкатулка с драгоценностями исчезла. Его будто окатили ледяной водой: дело было не в золоте и жемчугах — в шкатулке хранился подарок даоса, пилюля бессмертия.

Он дважды прошелся по комнате, взад и вперед, и только теперь заметил стоявшего в дверях Ван Шэна.

— Разрешите доложить, хозяин, — сказал Ван Шэн, — к Яо хозяйка не заходила, и в кости они сегодня не играли.

Хозяин только взглянул на него, не сказав ни слова, — и слуга поспешил удалиться.

— Звали, хозяин?.. — спросил, входя в комнату, Чжао Фу.

Стрелок покачал головой и махнул ему, чтоб уходил.

Он еще несколько раз прошелся по комнате, потом вышел в зал, уселся, посмотрел на висящие напротив красный лук с красными стрелами, черный лук с черными стрелами, на самострелы, мечи и кинжалы, о чем-то задумался и, наконец, обратился к оцепеневшим служанкам:

— Давно пропала хозяйка?

— Мы хватились ее, как стали зажигать лампы, — сказала Нюй-и, — только никто не видел, чтобы она выходила.

— А вы не заметили, не принимала ли она пилюлю из шкатулки?

— Нет, не видели. Вот только после обеда она велела, чтоб я ей воды подала, — это помню.

Стрелок даже подскочил от волнения — кажется, он, наконец, понял, что его оставили на земле одного.

— А вам не показалось, будто что-то взлетело на небо? — спросил он.

Нюй-синь задумалась и вдруг охнула — словно ее осенило.

— А ведь я и в самом деле видела, когда зажгла лампу и выходила из комнаты, как здесь вот пролетела какая-то черная тень, да только могло ли мне тогда в голову прийти, что это наша хозяйка… — Лицо служанки побелело.

— Так я и думал! — Хлопнув себя по колену, стрелок вскочил и направился во двор. — Куда она полетела?

Нюй-синь показала. Следуя взглядом за ее рукой, он увидел висящую в небесах белоснежную полную луну; на ней проступали неясные очертания башен и деревьев. Ему вспомнились сказки о прекрасных дворцах на луне — он слышал их в детстве, от бабушки. При виде луны, словно плывущей в синем океане, он особенно остро почувствовал, до чего грузно его тело.

И вдруг им овладела ярость и жажда убийства. Округлив глаза, он крикнул служанкам:

— Подать сюда лук, бьющий в солнце! И три стрелы!

Нюй-и и Нюй-гэн сняли со стены могучий лук, висевший на самом видном месте в зале, и, обмахнув пыль, подали его хозяину — вместе с тремя длинными стрелами.

Взяв в руку лук, в другую — стрелы, И наложил их на тетиву и натянул ее до отказа, целясь прямо в луну. Он напрягся, как утес, его взгляд, устремленный вперед, метал молнии, рассыпавшиеся волосы бились на ветру, как черное пламя, — точно таким он был в тот день, когда сбил с неба девять солнц.

Раздался один протяжный свист — и все три стрелы унеслись в небо: спуская первую, стрелок уже закладывал вторую, спуская вторую — закладывал третью; глаз не успевал уловить его движений, ухо — свиста отдельной стрелы. Все стрелы должны были попасть в одну точку: каждая висела на хвосте у предыдущей, не отклоняясь ни на волос. Но на этот раз, чтоб еще верней поразить цель, охотник делал в момент выстрела едва заметное движение рукой, поэтому стрелы попали в три точки и нанесли луне три раны.

Служанки вскрикнули: все видели, как луна покачнулась, и казалось, вот-вот упадет, но она продолжала преспокойно висеть и сияла приветливей прежнего — будто ее и не ранило.

Вскрикнув от досады, стрелок с минуту смотрел на луну, но та его словно и не замечала. Он сделал три шага вперед — луна отступила на три шага назад; он отступил на три шага назад — и луна вернулась в прежнее положение.

Все молча переглянулись.

Стрелок нехотя прислонил лук к двери зала и вошел в дом. Служанки последовали за ним.

Он сел и вздохнул:

— Выходит, что хозяйка ваша уже обрела для себя вечное блаженство. Бросила меня без всякой жалости и улетела одна. Видно, стар я для нее. А сама еще месяц назад говорила, что я совсем не старый и что считать себя стариком — значит идейно опуститься.

— Дело, конечно, не в этом, — сказала Нюй-и, — многие по-прежнему называют вас воином.

— Иногда вы даже кажетесь художником, — сказала Нюй-синь.

— Какая чушь! Вся беда в том, что лапша с вороньей подливкой действительно не лезет в рот — бедняжка просто не выдержала…

— На эту барсовую шкуру с плешинами просто неприятно смотреть, — сказала Нюй-синь, направляясь в спальню, — я отрежу немножко от лап, которые ближе к стене, и поставлю заплатки.

— Погоди, — сказал И и, подумав немного, продолжал: — Это не к спеху. Я вот проголодался очень — приготовь-ка мне лучше курицу с перцем, да поживей, а еще возьми цзиней пять муки и напеки лепешек, чтоб я заснул на сытый желудок. Завтра поеду к тому даосу просить пилюлю — приму и полечу догонять Чан Э. А ты, Нюй-гэн, скажи Ван-Шэну — пусть засыплет коню шэна[325] четыре белых бобов.

Декабрь 1926 г.

То было время, когда «буйствовали кипящие воды потопа; безбрежные, они обнимали горы и заливали холмы».[326] Однако не все подданные государя Шуня[327] ютились на выступавших из воды вершинах гор; одни привязали себя к макушкам деревьев, другие разместились на бревенчатых плотах, причем на некоторых сколотили из досок навесы. Все это могло показаться весьма поэтичным — если смотреть с берега.

Вести из дальних мест распространялись благодаря плотам. В конце концов все узнали о том, что его милость, сановник Гунь,[328] за целых девять лет не добившийся никаких результатов в усмирении потопа, навлек на себя августейший гнев и был сослан на каторгу на гору Юйшань,[329] а на его место, кажется, встал его сын Вэнь-мин,[330] которого в детстве звали А-юй.

Потоп длился уже долго, студентов университета давно распустили, негде было открывать даже детские сады, так что народ, можно сказать, пребывал во мраке. И только на горе «Культура»[331] собралось множество ученых, пища коим доставлялась на летающих повозках[332] из страны Цигун; потому-то они и не боялись остаться голодными, потому-то и могли заниматься наукой. Однако в большинстве своем они были против Юя или же просто-напросто не верили в его существование.