После полудня повалил снег и стало быстро темнеть. Крупные хлопья, величиной с цветок мэй, порхали в воздухе, застилая небо, и вскоре городок окутала непроглядная мгла. Когда я вошел в дядюшкин кабинет, черепица на крыше побелела от снега, в комнате стало светлее и на стене четко обозначился красный эстампаж с большим иероглифом «тоу»,[196] начертанным еще Чэнь Туанем.[197] Рядом висел свиток[198] с надписью: «Постигнешь суть дела — успокоишь душу». Второй свиток, видимо, свалился со стены и теперь, свернувшись трубочкой, лежал на столе.

Томясь от скуки, я перебрал стоику книг на столике у окна: несколько разрозненных томиков «Словаря Канси»,[199] «Комментарии к „Записям современных мыслей“»[200] и «Замечания к „Четверокнижию“».[201]

Завтра во что бы то ни стало уеду, решил я, все еще находясь под впечатлением вчерашней встречи с тетушкой Сян-линь. Я увидел ее на берегу реки, возвращаясь от приятеля из восточной части городка, и по ее пристальному взгляду сразу понял, что она направляется ко мне. В отличие от остальных, она сильно изменилась. Пять лет назад она только начинала седеть, а сейчас стала белой как лунь. Кто бы мог подумать, что ей всего сорок? На ее изможденном лице с землистым оттенком не было даже скорби, как прежде. Оно казалось вырезанным из дерева. Только глаза говорили, что это живой человек. Бамбуковая корзинка с пустой расколотой чашей в одной руке и длинный бамбуковый посох, расщепленный внизу, в другой, не оставляли сомнений в том, что она стала нищенкой.

Я остановился, подумав, что она попросит у меня денег, но она только спросила:

— Приехал?

— Приехал.

— Вот и хорошо. Ты ведь грамотный, да к тому же поездил, многое повидал. Мне хотелось спросить тебя кое о чем… — В ее угасших глазах вдруг появился блеск.

Я стоял изумленный. Таких слов я от нее совсем не ожидал.

— Вот о чем, — она подошла совсем близко и шепотом, будто это было тайной, спросила: — А остается после смерти душа? — Ее глаза меня буквально сверлили.

Я вздрогнул, по спине побежали мурашки. Я растерялся больше, чем, бывало, в школе, когда учитель, вдруг оказавшись рядом, вызывал меня, не подготовившего урок. Есть ли у человека душа? Над этим я никогда не задумывался. Что же ответить?

Находясь в затруднительном положении, я подумал, что здешние жители все еще верят в души предков. Так неужто у нее возникли сомнения? Или, быть может, надежда? Но какая, на что? На бессмертие души или же на то, что душа смертна?.. Стоит ли усугублять страдания человека, которому не так уж долго осталось жить. Скажу ей, пожалуй, что душа остается.

— Может быть, душа и остается… Во всяком случае, мне так кажется, — ответил я, запинаясь.

— Значит, и ад существует?

— Что? Ад? — переспросил я в замешательстве. — Ад?.. Рассуждая логически, вроде бы существует… А может, и нет… Кто это знает?..

— А встретятся после смерти муж с женой?

— После смерти?.. — Я почувствовал себя круглым дураком. Сколько ни размышляй, как ни прикидывай, а ни на один из этих вопросов мне не ответить. Я совсем упал духом и решил отказаться от своих слов. — Ну вот… Право же, точно сказать не могу… Не знаю, остается душа или нет.

Я не стал больше дожидаться вопросов и поспешил уйти. Взволнованный, вернулся я в дом дяди и никак не мог избавиться от мысли, что своими словами невольно причинил ей вред. Может быть, именно сейчас, когда все молились о счастье, она особенно остро ощущала свое одиночество. Или ее тревожило совсем другое? Возможно, какое-то предчувствие. И если с ней что-нибудь случится, не падет ли на меня доля вины?

Тут я улыбнулся своим опасениям. Все это случайность, ничего серьезного. Напрасно я придаю этому такое значение. Найди у меня сейчас какой-нибудь психолог нервное расстройство, я не удивился бы. Тем более что я полностью обезопасил себя словами: «Точно сказать не могу». Так что, если что-нибудь и случится, это не будет иметь ко мне никакого отношения. Кстати, это весьма удобное выражение. Некоторые юнцы, неопытные, но самонадеянные, зачастую берут на себя смелость разрешать любые сомнения, в то время как врач, даже признанное светило, если один из тысячи больных умрет, может испортить себе репутацию. Так не лучше ли прибегнуть к спасительному «точно сказать не могу» и блаженствовать, наслаждаясь покоем. А уж в разговоре с нищенкой без такой фразы просто не обойтись.

Успокаивая себя, я все же ощущал тревогу. Уже миновала ночь, а я, мучимый недобрым предчувствием, то и дело вспоминал о встрече. Мою тревогу усиливали пасмурная погода и унылый вид кабинета. «Нет! Лучше уехать отсюда, — думал я. — Завтра же уеду!»

Тут я вспомнил, что когда-то в ресторанчике «Счастье и процветание» за один юань можно было съесть большую чашку акульих плавников — и вкусно и дешево. Интересно, подорожали они сейчас или нет? И хотя никого из моих прежних приятелей в Лучжэне не осталось, — они разбрелись по свету, — я не мог отказать себе в удовольствии, пусть даже в одиночестве, полакомиться плавниками акулы… Ведь завтра все равно уеду.

Когда боишься предчувствия, оно, как назло, непременно сбудется. Я знал это по опыту. Так случилось и на этот раз.

Вернувшись под вечер, я услышал, что в зале что-то оживленно обсуждают, и понял: произошло нечто необычное. Но вскоре голоса смолкли, и я отчетливо услышал громкую речь дяди, его шаги — он, видимо, расхаживал по зале:

— Угораздило же ее ни раньше, ни позже, а именно в этот день! Просто наваждение какое-то!

Я удивился, затем ощутил беспокойство, как будто случившееся имело какое-то отношение ко мне. Выглянул за дверь, но там никого не оказалось. С трудом дождался вечера, когда, наконец, явился слуга, чтобы заварить чай, и мне представилась возможность узнать, что случилось.

— На кого это сердился господин Лу?

— На кого же, как не на Сян-линь, — коротко ответил слуга.

— На Сян-линь? А за что? — поспешно спросил я.

— Приказала долго жить.

— Умерла? — Я едва не подскочил и, вероятно, изменился в лице. Сердце больно сжалось. Но слуга ничего не заметил, потому что говорил, не поднимая головы.

— Когда же это случилось? — немного успокоившись, спросил я.

— Когда? Вчера ночью, а может, сегодня. Точно не знаю.

— А отчего?

— Отчего? С голоду, конечно, — по-прежнему равнодушно ответил слуга и вышел из комнаты, так и не взглянув на меня.

Постепенно я пришел в себя, меня больше не мучили предчувствия. И уже не нужно было искать успокоения ни в собственных словах «точно не скажу», ни в словах слуги «с голоду, конечно». Тревога как будто исчезла, но сердце все еще ныло…

За ужином дядюшка сидел с суровым лицом. Я собрался было расспросить его о Сян-линь, но тут же отказался от этой мысли. Дядя, хотя и читал о том, что «злые и добрые духи всего лишь естественное проявление положительного и отрицательного начал природы»,[202] во многом был суеверен, и в дни моления о счастье в его доме было строго запрещено произносить такие зловещие слова, как «смерть», «гибель», «болезнь», «мор». На худой конец разрешалось говорить обо всем этом иносказательно, намеками, чего я, к сожалению, не умел.

Суровый вид дяди меня насторожил.

«А не сочтет ли он наваждением и мой приезд, если я влезу со своим вопросом ни раньше, ни позже, а именно сейчас», — подумал я и, чтобы поскорее его успокоить, тут же сообщил, что завтра покидаю Лучжэнь. Он не очень-то меня удерживал. Ужин тянулся нестерпимо долго.

Зимний день короток, особенно когда валит снег. Совсем рано местечко погрузилось во мглу. В домах при тусклых светильниках все еще суетились люди, но на улице воцарилась такая тишина, что казалось, будто слышен шелест хлопьев снега, которые ложились на толстое белое покрывало, укутавшее землю. И от этого становилось еще тоскливее.