Быт чекиста был законченным до пародийности воплощением особенностей быта советского. Ведомственный коллективизм требовал ограничения круга знакомств сослуживцами. Чекисты вместе отмечали праздники, вместе занимались спортом, вместе допрашивали и приводили приговоры в исполнение. Сельские чекисты были обречены вращаться в узком кругу хорошо знакомых людей; любое общение вне его было чревато совместным угощением с «кулацким» родственником, бывшим заключённым или участником давнего антисоветского выступления. Низкая общая культура, огромные эмоциональные перегрузки и тяжёлые условия труда являлись причинами массовой алкоголизации. Злоупотребление спиртным и связанные с этим постоянные дебоши со стрельбой, утери оружия, секретных документов и партбилетов приводили к тому, что огромная часть оперативников имела взыскания за подобные проступки. Зачастую пьяная болтовня служила поводом к судебному преследованию за расконспирацию. Но в целом руководство ВЧК-ОГПУ относилось к пьянству как к неизбежному злу, следя за тем, чтобы оно пореже проникало в оперативную работу.
Население хорошо представляло себе порядки в чекистских учреждениях и моральный облик сотрудников ВЧК-ОГПУ. В перехваченном в августе 1920 г. частном письме из Омска говорилось, что в местной чека сидят даже дети и старухи, которые терпят различные издевательства[385]. В фольклоре обыгрывалась аббревиатура ЧК: «В ЦК цыкают, в ЧК — чикают», «советская чека разменяла Колчака», а ГПО ДВР расшифровывалась как «господи, помилуй». В песенке «Яблочко» утверждалось, что «попадёшь в губчека — не воротишься!». Слово сексот в негативном контексте хорошо было известно с 20-х гг., о чём говорит неподцензурное стихотворение Л. Мартынова «Сексотка». Пренебрежительную окраску носил термин «гепеушник». В свою очередь, существовал и весьма циничный чекистский фольклор, в котором для расстрела существовал термин «свадьба» (вероятно, имелось в виду венчание со смертью), подставные свидетели именовались «стульями», а рядовые участники антисоветских организаций — «низовкой».
Отношение населения к чекистам в целом было враждебным: их боялись и ненавидели, высмеивали в анекдотах (однако у молодёжи под влиянием пропаганды постепенно воспитывалось уважение к чекистам как к отважным бойцам за идеалы революции). Когда в марте 1922 г. военные власти Якутска за тайные аресты выпороли видного чекиста Н.П. Осетрова, то слухи об этом сразу распространились по всему городу. Характерен эпизод 1926 г., когда попавшей в больницу жене начальника Бийского окротдела ОГПУ К.К. Вольфрама одна из пациенток (партийная инструктор женотдела) кричала: «Привезли барыню, ишь ты, жена начальника ГПУ с собственными подушками и бельём. Небось, попадёшь в подвал к Вольфраму, так там жёстко…». При разборе инцидента отмечалось, что эти инвективы больные встретили сочувственно.
Не любили чекистов и в номенклатуре: супруга арестованного видного сотрудника ОДТЧК ст. Барнаул А.Г. Онупрейчика в своих хлопотах за мужа встретила в начальственных кабинетах только пренебрежение. Давление общественного мнения ощущали все чекисты. Характерно, что жену одного из работников полпредства ОГПУ родственники спрашивали в письме, служит ли ещё её супруг в этом «поганом учреждении»?[386].
В результате даже руководящие чекисты не всегда считали свою работу привлекательной — и из-за моральных перегрузок, и из-за ощущения изгойства. В 1924 г., будучи заместителем полпреда ОГПУ по Сибири и отвечая на вопрос партийной переписи относительно желательной отрасли работы, Б.А. Бак заявил, что хотел бы «усовершенства по специальности механика». Замначальника Бийского окротдела ОГПУ С.Д. Шестаков в конце 1925 г. отмечал «адское желание учиться… на этой почве у меня была целая история просьб, ходатайств и проч., но так ничего и не добился»[387]. Уйти со службы можно было только с согласия парторгов, которые далеко не всегда шли навстречу. Следует отметить, что даже бывшие чекисты в анкетах, даже партийных, скрывали свою службу в «органах».
Пропаганда официально старалась представить службу на ОГПУ необходимым делом: так, заведующий пресс-бюро Агитпропа ЦК РКП(б) С.Б. Ингулов в 1924 г. в статье «Партии отдайся весь!» писал, что всякая работа — наркома, красноармейца, «агента ли ГПУ» — одинакова почётна и полезна для партии[388]. Но вскоре эта тема па абсолютно секретной и совершенно исчезла из открытой печати, характерно, что и термин «агент», поначалу официально обозначавший категории работников транспортных органов ЧК-ГПУ и угрозыска, после 1920-х гг. исчез: данным словечком пожертвовали, постановив, что агентами могут быть только слуги империализма. О чекистах публиковали торжественные оды (вплоть до Маяковского), сами они постоянно выступали в прессе с различными объявлениями и предупреждениями, а в периоды юбилейных кампаний 1922 и 1927 гг. — и с мемуарными очерками.
В литературе 20-х гг. не раз появлялись публикации с яркими описаниями чекистских расстрелов, которые вызывали протест работников Лубянки, видевших в них и вредный абстрактно-гуманистический подход, и расконспирацию методов своей работы. У части интеллигенции того времени — и не только эмигрантской — было ощущение необходимости сделать всё, чтобы не предать забвению события эпохи террора. Сибирский писатель В.Я. Зазубрин в течение всех 20-х гг. собирал информацию о работниках Чека, в поисках своих героев посещая даже психиатрические больницы. Его натуралистическая и вместе с тем психологически проработанная повесть о чекистском терроре «Щепка» была написана тогда же, но опубликована только в 1989 г.
Наличие значительной прослойки лиц, занятых террористической работой, проводимой от лица государства, а также их бесчисленных тайных агентов парализовывало и разлагало общество страхом перед репрессиями. В обществе было заметно влияние не только кадровых чекистов, непосредственно олицетворявших партийную диктатуру, но и множества бывших работников ВЧК-ОГПУ, нередко занимавших высокие посты в партийно-советской и правоохранительной системе, хозяйственных организациях и даже в культуре (из ЧК в литературу пришёл, например, известный поэт А. Прокофьев, в политику — будущий глава правительства Н.А. Булганин). Эти люди привносили в общественную жизнь дух особенной нетерпимости, жестокости и вседозволенности.
Переходный период от ЧК к ГПУ в Сибири затянулся, ибо в течение всего 1922 г. в силу продолжавшейся гражданской войны ГПУ фактически работало методами ЧК, практикуя в ходе подавления многочисленных восстаний в Алтайской, Енисейской, Иркутской и Якутской губерниях массовые бессудные расправы. Далее чекисты работали в режиме поддержания стабильности власти, усиливая осведомительный аппарат, но в специфических условиях Сибири постоянно отвлекались на борьбу с широко распространённым в крае уголовно-политическим бандитизмом.
В результате преобразования ВЧК в ГПУ-ОГПУ репрессивный аппарат был резко сокращён. После 1923 г. чекисты в течение нескольких лет не фабриковали в Сибири особо крупных «заговорщицких дел», но подвергали постоянным репрессиям политических противников и специалистов, активно занимались борьбой с экономическими преступлениями и уголовно-политическим бандитизмом, собирали компрометирующую информацию на весь «подучётный элемент». В 1923–1928 гг. чистка продолжалась в более мягком варианте, чем ранее, но с постоянными репрессиями против ряда категорий населения, которые привязывались к конкретным хозяйственно-политическим кампаниям.
Сибирский край даже в середине 20-х гг. можно было считать сравнительно спокойным лишь относительно: помимо традиционно шаткого положения в Якутии, где то и дело вспыхивали серьёзные мятежи, в нём активно действовало множество как мелких, так и довольно крупных бандитских шаек и отрядов, фактически контролировавших жизнь значительного числа сельских населённых пунктов в отдалённых районах. Уровень уголовной преступности оставался очень высоким. Введение нэпа и легализация частного сектора стимулировали коррупционные преступления, хотя они были очень развиты и при распределительно-уравнительной экономике периода военного коммунизма. Были распространены контрабанда, подпольная торговля золотом, фальшивомонетничество, действовали многочисленные наркопритоны и публичные дома.
