В мировой истории внезапные и с трудом поддающиеся осмыслению эпидемии массовых убийств имеют шанс остаться главными символами XX столетия. И в этом ряду социальные чистки, осуществлённые с помощью органов госбезопасности, займут подобающее место. Тема политических репрессий стала одной из главных при переосмысливании советского опыта во второй половине 1980-х — начале 1990-х гг., что в конечном итоге привело к компрометации и разрушению коммунистической власти. Основной массив разоблачительной информации вполне логичным образом касался деятельности чекистов 30-х гг. Это было связано с гласностью процесса реабилитации жертв сталинских репрессий, обилием документальных свидетельств, в том числе и из первых рук. Напротив, жертвы террора 1920-х гг. и его проводники практически не дожили до эпохи гласности, а многие сфабрикованные дела по «заговорам» первых лет работы ВЧК-ГПУ были переосмыслены только во второй половине 1990-х гг. и начале XXI века. Очень часто деятельности чекистов сталинской эпохи противопоставлялась в положительном аспекте работа чекистов 1920-х гг., якобы далёкая от грязных методов более позднего времени. Рецидивы этого подхода распространены, особенно в публицистике, и поныне.

Органы госбезопасности обречены на острый интерес большого количества людей, поскольку густой покров тайны только стимулирует попытку проникнуть в секреты спецслужб, а недостаток информации приводит к обилию мифов о деятельности и персонале ВЧК-ФСБ. Ещё Н.В. Крыленко оценивал ВЧК как организацию, «страшную беспощадностью своей репрессии и полной непроницаемостью для чьего бы то ни было взгляда всего того, что творится в её недрах»[1]. Гипертрофированная роль, которую органы государственной безопасности играли в советское время, конспиративность деятельности их «непроницаемых недр», многолетнее насаждение мифологической точки зрения на функционирование и кадры репрессивной машины, невозможность без учёта роли тайной полиции адекватно понять и интерпретировать происходившие в СССР общественно-политические процессы, — всё это делает изучение деятельности ВЧК-КГБ одной из приоритетных тем отечественной историографии. Двадцатые годы XX столетия являются ключевым периодом советского времени, когда относительная стабильность сменилась отработанной в гражданской войне системой чрезвычайного управления, требовавшей для своего поддержания и функционирования соответствующих учреждений и кадров.

В числе наиболее отработанных подходов к советской истории известны концепции тоталитарного государства, а также теория модернизации и так называемый «ревизионистский» подход. Тоталитаристская концепция, называя в качестве основных черт тоталитарного режима наличие гипертрофированных органов безопасности и «правление террором», опирается на признание доктринальности основ советского опыта. Она хорошо подходит для понимания причин появления и сути работы карательных органов советского государства. Однако сегодня эта концепция, сосредоточенная на политических институтах и их прямом воздействии на общество, утратила популярность, поскольку исследовательский интерес явственно смещается в сторону анализа глубинных общественных процессов, взаимодействия личности и государства, путей ухода «маленького человека» от железных объятий государственной машины.

Критикуя как тоталитаристский, так и «ревизионистский» подходы, известный германский историк Йорг Баберовски пишет, что «большевики неустанно инсценировали отправление тотальной власти, но не осуществляли её… Тотального контроля над обществом не было даже в национал-социалистической Германии, которая, в отличие от Советского Союза, всё же была индустриальной нацией». Признавая заслуги историков-«ревизионистов», доказывающих, что СССР не был тоталитарным, Й. Баберовски резко выступает против их вывода о бессилии центра и слабости сталинской власти: ««Ревизионисты» перепутали претензию на тотальность с тоталитарным господством. Режим не мог осуществить свои тоталитарные претензии, но он постоянно пытался сделать это. В результате в ходе этих попыток общественная и приватная сферы жизни в СССР были устроены заново и упорядочены по репрессивному принципу». Таким образом, именно террор как способ осуществления претензии на тотальность, составляет, согласно Баберовскому, сущность сталинского режима[2].

Концепция модернизации рассматривает катастрофические процессы 1920-30-х гг. как объективное следствие преодоления общей отсталости России за счёт собственных ресурсов. Воспроизводящая позитивистскую точку зрения на закономерность общественного прогресса, концепция модернизации, будучи общей для всех развивающихся обществ, с точки зрения её адептов, адекватно вписывает Россию в общемировой исторический контекст, сводящийся к гонке отсталых государств за передовыми. Данная концепция не отрицает диктаторского характера коммунистической системы. Но объективизация непреодолимыми условиями случившихся социальных катастроф, особенно в плане демографии и регресса общественных отношений, фактически снимает ответственность с правящего класса СССР, вынужденного якобы неумолимой логикой истории выбрать самый кровавый путь технологического и социального рывка.

Отмечая глубоко консервативный характер советской модернизации (об этом говорит и точка зрения о том, что она осуществлялась через катастрофу, и распространённая характеристика ленинско-сталинского периода — за исключением нэпа — как эпохи чрезвычайщины), ряд отечественных историков закономерно фиксирует внимание на общественном регрессе, который стал основной характеристикой советского строя. Получила распространение точка зрения о мобилизационном развитии России, противоположном модернизационной линейной схеме развития западного общества, предполагающей участие гражданского общества в мероприятиях власти[3].

Россия развивалась не линейно, а рывками. Вызванная потребностью разрешения системных кризисов предельная концентрация национально-государственных ресурсов, выполнив своё целевое назначение, неизбежно ослабевала, после чего опять наступал кризис, для преодоления которого снова требовалась мобилизация. Данная мобилизационная модель развития неизбежно требовала максимальной концентрации власти. Органы госбезопасности, как необъемлемая часть системы управления, играли очень важную роль в мобилизационном развитии: от обеспечения устойчивости системы и предоставления трудовых ресурсов за счёт лиц, лишённых свободы, до контроля за эффективностью деятельности государственных и хозяйственных структур, а также масштабного похищения технологических секретов развитых государств.

Тоталитаристская концепция, а также теория мобилизации способны дать представление о месте и роли чекистов в общественно-политической и экономической жизни СССР. «Ревизионистское» направление при характеристике массовых репрессий пытается акцентировать внимание на карательных инициативах, исходящих от широких слоёв населения, согласных с уничтожением «врагов народа». Репрессивная инициатива низов — очень важный аспект (его ведущее проявление для 20-х гг. — так называемый «красный бандитизм»), и заострение внимания на ней продуктивно в научном отношении. Однако, чем оформленнее и увереннее становилась власть, тем отчётливее оказывались задания «верхов» по проведению перманентной и глобальной социальной чистки населения Советской России.

Последнее десятилетие было отмечено проникновением в область неразработанных и дискуссионных вопросов псевдонаучных подходов, ориентированных на сенсацию и коммерческий успех. Это захватило даже профессиональных исследователей (В. Брачёв, Ю. Жуков, В. Сироткин и др.). Данное обстоятельство особенно заметно в литературе о чекистах, которая стремительно пополняется ажиотажными сочинениями, опирающимися на давно уже известные факты, но с самыми немыслимыми интерпретациями.