Твой сын, бормоча что-то в испуге, стал пятиться от неё.

— Подойди сюда. — Держа в одной руке нож, другой она погладила сына по голове. — Ты должен уметь постоять за себя, сынок, хорошо учиться. А мама испечёт блинчики с луком.

— Мама, мама! — кричал он. — Я не хочу, не надо их готовить, ты и так устала…

Но она вытолкала его за дверь:

— Мама не устала, сыночек, ложись…

Пройдя пару шагов, он обернулся:

— Вроде бы папа приходил?

— Приходил, — бросила она, помолчав. — А потом снова ушёл. Сверхурочная работа у него…

— Ну почему у него всегда сверхурочная? — заныл твой сын.

От этой сцены стало очень тягостно. Среди собак я бессердечен, а в доме у людей размягчаюсь по каждому поводу. На велосипедах, пропахших ржавчиной, по переулку проехали двое парней, от которых вечно несло табаком и вином. Они делано горланили:

Облаяв этот мотивчик, я тут же почуял, что погоня за тобой продолжается и скоро вы доберётесь аж до конца переулка. «Будет. Не гоняй его больше», — тут же передал я Бараньей Морде. Линии запахов разделились, красная потянулась на север, коричневая — на юг. «Ты его не искусал случаем?» — «Так, цапнул немного, крови вроде нет, но, похоже, обделался этот мерзавец от страха». — «Добро, до встречи».

Твоя жена и впрямь принялась готовить блинчики с луком. Замесила тесто размером с подушку. Неужто всех одноклассников твоего сына накормить вздумала? Месит и месит, поводя худыми плечами. «Хорошо побитая жена как хорошо замешенное тесто». То есть чем больше жену бить, тем она добродетельнее, а тесто чем больше мять, тем оно более упругое. Её уже и пот прошиб, и кофта на лопатках промокла. Слёзы то катятся, то перестают — слёзы злобы и досады, слёзы печали, слёзы от целого калейдоскопа чувств и событий в прошлом, — все они падают на перед кофты, на тыльные стороны ладоней и на мягкую поверхность теста, которое становится всё мягче, от него уже исходит приятный запах… Добавила муки и снова принялась месить. Иногда негромко всплакнёт, но тут же закрывает рот рукавом. Лицо измазано, вид и смешной, и жалкий. Иногда останавливается и, свесив перепачканные в муке руки, ходит по пристройке кругами, будто ищет что. Один раз поскользнулась и шлёпнулась задом на пол, на рассыпанные зелёные бобы, и сидела так, тупо уставившись перед собой, будто глядя на геккона на стене. Хлопнула ладонями по полу и взвыла. Но лишь на миг. Встала и продолжила работу. Через некоторое время сгребла весь нарубленный лук и хворост в таз, плеснула масла, подумала, добавила соли, опять подумала и, взяв бутылку с маслом, налила ещё. Я понял: в голове этой женщины царит невероятное смятение. Держа одной рукой таз, другой — палочки для еды, она принялась всё перемешивать, снова ходя кругами по комнате и блуждая взглядом по сторонам. Вновь поскользнулась на рассыпанных бобах и на этот раз упала не так удачно. Чуть не навзничь растянулась на твёрдом, скользком и холодном полу. Но таз, как ни странно, не выскользнул из рук, да ещё и не опрокинулся. Я хотел было рвануться к ней на выручку, но она уже медленно подняла верхнюю половину тела. Но не встала, а осталась сидеть. Пару раз горестно всплакнула как маленькая и тут же резко оборвала плач. Подвинулась вперёд, ёрзая ягодицами, потом поёрзала ещё пару раз. Тело здесь изуродовано, и приходилось после всякого движения сильно крениться влево. Но таз с начинкой она умудрялась держать ровно. Вытянувшись вперёд, поставила таз на разделочную доску и снова двинула телом влево. Вставать не стала, лишь вытянула ноги, наклонилась вперёд почти до колен, будто выполняя какой-то чудной цигун.[268] Было уже далеко за полночь, луна поднялась в самую высокую точку и заливала всё вокруг ярким светом. Тишину прервал бой старинных настенных часов у соседа на западе: до собачьего собрания оставался всего час. Множество собак уже сидели у фонтана на площади Тяньхуа, другие подтягивались по улицам и переулкам. Я немного беспокоился, но уйти не смел — боялся, как бы эта женщина на кухне не натворила глупостей. Пахло из картонной коробки в углу, перевязанной верёвкой, чувствовался слабый запах протечки газа на стыке резиновой трубки, а также несло дихлофосом из бутыли в углу, завёрнутой в несколько слоёв промасленной бумаги. Всё это может погубить человека. Конечно, ей ничего не стоит и ножом по запястью резануть, и горло себе перерезать, за электрический рубильник взяться, головой об стену удариться. Может отодвинуть бетонную крышку стоящего посреди двора колодца и туда сигануть. В общем, немало доводов против моего председательства на очередном собрании в полнолуние. За воротами поскуливали, тихонько скребя когтями, Баранья Морда и прибежавшая с ним за компанию русская лайка из дома Го Хунфу. «Начальник, мы тебя ждём», — чарующим голоском звала она. «Вы идите, у меня тут дело, которое я не могу оставить, — вполголоса сообщил я им. — Если не получится прийти в назначенное время, пусть собрание ведёт мой заместитель Ма». Ма, овчарку с чёрным загривком из дома директора мясокомбината, звали по фамилии хозяина. И Баранья Морда с лайкой, заигрывая друг с другом, побежали на юг по переулку. А я продолжал наблюдать за твоей женой.

В конце концов она подняла голову. Сперва села, с трудом переместившись на одной ягодице, и сгребла в кучку валяющиеся вокруг бобы. Кучка получилась островерхая, будто мастерски насыпанная могилка. Потом твоя жена застыла, глядя на эту могилку; по лицу покатились слёзы. Пригоршню за пригоршней стала выбрасывать бобы вон. Они вылетали, стукаясь о стену, о холодильник, о корчагу с мукой. В пристройке пару раз зашуршало, словно на сухие листья падала снежная крупа. Выкинув пару пригоршней, она остановилась. Задрав полу одежды, вытерла насухо лицо, потянулась за корзинкой и убрала в неё оставшуюся кучку. Отставила корзинку в сторону, с трудом поднялась и подошла к разделочной доске. Опять помесила тесто, снова помешала начинку. Поставила сковороду на плиту. Зажгла газ. Рассчитанным движением плеснула масла. Когда на горячую сковородку лёг первый блинчик с луком, и из кухни донеслось шипение вместе с бьющим в нос ароматом, который быстро разнёсся по двору, и по всему кварталу, и по всему городу, тревога меня отпустила. Подняв голову к луне на западе, прислушавшись к движению на площади Тяньхуа и принюхавшись к доносящимся оттуда запахам, я понял: собрание ещё не началось, все ждут меня.

Чтобы не перепугать твою жену своим свободным полётом, я не стал выполнять «тройной прыжок под углом», а забрался на нужник, ступая по старой черепице, с него прыгнул на западную стену, оттуда во двор соседа, потом перемахнул через его низенькую западную стену и очутился на улице. Свернул в узкий переулок, повернул на восток и помчался на юг. Только ветер свистел в ушах и спину заливал лунный свет. Переулок упирался в новую магистраль; справа на углу перекрёстка, на краю городской черты, располагался магазин торгово-закупочного кооператива, где продавали пиво оптом. В лунном свете сверкала целая гора пластмассовых упаковок по десять бутылок. Выстроившись в шеренгу, дорогу как раз переходили шестеро овчарок с упаковкой пива в зубах каждая. На равном расстоянии друг от друга, в совершенном порядке, шагая в ногу, как шестёрка вышколенных солдат. Так можем только мы, овчарки, другим это не по плечу. Душа исполнилась чувством гордости за своих. Здороваться я не стал. Поздороваешься, будут кланяться в ответ, и все шесть упаковок полетят на землю. И я проскользнул мимо через пышные заросли индийской сирени на обочине и выскочил наискосок на площадь Тяньхуа. При моём появлении сотни собак, сидевших вокруг фонтана, вскочили и дружно меня приветствовали.

В сопровождении своих заместителей Ма и Люй, а также десятка начальников филиалов я дошёл до председательского места и запрыгнул на него. Это был мраморный постамент, на котором когда-то стояла Венера Милосская, но её украли. Я сидел на плите, восстанавливая дыхание, и, наверное, издалека смотрелся как памятник грозной собаке. Но извините, я не памятник, я — полный сил свирепый пёс, унаследовавший лучшие гены большого местного белого пса и немецкой овчарки, собачий правитель уезда Гаоми. Перед началом выступления я на пару секунд собрался с мыслями и принюхался. Секунда на то, что происходит с твоей женой: в восточной пристройке висит густой аромат блинчиков — всё нормально. Во вторую секунду прочувствовал, как обстоят дела у тебя: в кабинете не продохнуть от табачного дыма, ты лежишь на подоконнике и в раздумье глядишь на залитый лунным светом город — тоже всё нормально. Обращаясь к поблёскивающим внизу собачьим глазам, к посверкивающей шерсти, я громко начал: