— Почтенный секретарь. — Это торопливо подбежала Цюсян с двумя «чёрными кувшинчиками». — Разве я о тебе не забочусь? Коль скоро вы, уважаемый, не выпили вволю, о чём разговор? Деньги не деньги, ресторан для вашего удобства ещё доставит вина, пейте, уважаемый!

Она сняла крышки, налила в алюминиевую флягу Хун Тайюэ и подала ему:

— Вот, пейте. Не хотите ли чего под вино? Свиные уши? Рыбу «ивовые листочки»?

— Иди, иди, — отмахнулся трясущейся рукой Хун Тайюэ — рука тряслась так сильно, что, разливай он вино, пролил бы мимо не меньше кружки, — схватил флягу, опустил голову, сделал добрый глоток, поднял голову, вдохнул, сделал ещё один глоток и долго не мог отдышаться, напрягшись всем телом. Потом расслабился, кожа на лице обвисла, из глаз выкатились две сверкающие слезинки.

Войдя во двор, он стал центром внимания и пока демонстрировал своё красноречие, все, включая стоявшего на коленях Яна Седьмого, заворожённо смотрели на него, застыв и раскрыв рот. Стоило ему сосредоточиться на вине, все тут же оживились.

— Вы непременно должны вздуть меня, полной мерой вернуть то, что я причинил вам… — запричитал Ян Седьмой. — Не станете бить, значит, вы не люди, значит, вы лошадиное, ослиное, куриное отродье, вылупившиеся из яиц чудовища, покрытые перьями…[239]

Все номера, что откалывал Ян Седьмой, — вот уж действительно, как говорится, «не успел ты арию закончить, а я уже выхожу на сцену», — вызывали бешеный хохот молодых бездельников. Один из этих озорников ухитрился незаметно вылить на свешивавшийся с дерева красный галстук полбутылки пива, и оно капля за каплей стекало с треугольного кончика галстука Яну Седьмому на голову. В это же время братья Сунь Лун и Сунь Ху, опьянённые поразившими их воображение выдумками Яна о том, как разбогатеть, принялись выкрикивать, как при игре на пальцах:[240]

— Два любезных брата, острый соус «хун», скакунов восьмёрка, сто тысяч юаней…

— Не будете бить, значит, вы чудовища, помесь хряка, что загрыз Сюй Бао, и медведицы из цирка! — продолжал безумные вопли Ян Седьмой. — И пусть никто даже не мечтает заставить меня встать с колен, буду стоять, пока вода из-под них не потечёт!

К нему обратился У Юань, который уже отчаялся найти выход из создавшейся ситуации:

— Ян Седьмой, господин хороший, почтенный прародитель, всё, уступаем тебе, ладно? В ту пору ты от имени властей нас бил, чтобы проучить. Как бы мы иначе исправились? Только благодаря твоему хлысту мы стали совсем другими, новыми людьми! Так что, вставай, вставай. — Тут он повернулся к остальным «мерзавцам». — Давайте все вместе выпьем за господина Яна Седьмого, за то, что он сделал доброе дело и перевоспитал нас.

Те стали пить, но Ян Седьмой упрямо вытер с лица пивную пену:

— Нет, этот номер не пройдёт, не станете бить, не встану ни за что. За убийство платят жизнью, а долги возвращают. Должны мне взбучку, так что возвращайте должок.

Оглядевшись по сторонам, У Юань в отчаянии произнёс:

— Если вы, господин Ян Седьмой, так настаиваете, то, похоже, ударить вас придётся. Давайте от имени всех я осмелюсь дать вам оплеуху, и будем считать, что мы в расчёте.

— Одна оплеуха не годится, — твердил Ян Седьмой. — Вы получили от меня по меньшей мере тысячи три плетей и должны надавать три тысячи оплеух, ни одной меньше.

— Ну, Ян Седьмой, ублюдок, от тебя уже ум за разум заходит. Мы тут, товарищи по несчастью, собрались славно посидеть, ты нам всё испортил, да ещё называешь это извинениями? Это же ещё один способ обидеть нас… Какой ты нынче звездой стал, мне наплевать, оплеуху у меня всё равно получишь… — И приложился по расплывшемуся, как груша, лицу.

Удар получился звонкий, Ян Седьмой качнулся, чуть не упал, но тут же выпрямился.

— Бей! — отчаянно заорал он. — Это лишь первая. Не получу все три тысячи, за людей вас считать не буду!

Тут молча попивавший вино Хун Тайюэ грохнул флягой по столу. Поднялся, шатаясь из стороны в сторону, но всё же держась на ногах. Указательный палец правой руки был твёрдо направлен в сторону стола бывших «мерзавцев», словно орудийный ствол покачивающегося на волнах корабля:

— Я вам покажу! Вы, помещики, богатеи, предатели, шпионы, контрреволюционеры, вы, враги пролетариата, и ещё смеете сидеть здесь, как все люди, вино попивать? А ну встали все у меня!

Хун Тайюэ уже несколько лет, как сложил полномочия, но его влияние ещё чувствовалось. От вида его указующего перста, от строгого тона и серьёзного выражения «мерзавцы», с которых совсем недавно сняли ярлыки, как по условному рефлексу, повскакали с мест, у некоторых по лицу ручьём струился пот.

— Ты… — Хун Тайюэ ткнул в сторону Яна Седьмого и заорал ещё более гневно: — Ах ты предатель, слизняк этакий, отребье, перед классовыми врагами на колени становишься, пощады просишь, а ну поднимайся давай!

Тот хотел было встать, но соприкоснулся со свисавшим с ветки мокрым галстуком, ноги у него будто подломились, и он шлёпнулся на зад, упёршись спиной в абрикос.

— Вы, вы, вы… — Хун Тайюэ раскачивался, словно на палубе борющегося с ветром и волнами кораблика, и тыкал как попало в стоявших у столиков. Начав говорить, он излагал почти так же, как тот «революционно помешанный» у Мо Яня в рассказе «Последний борец за революцию»: — Не радуйтесь и не думайте, что вы добились своего, мерзавцы! Посмотрите на это небо… — Он хотел указать вверх, но чуть не упал. — Под этим небом всё принадлежит нам, коммунистам, пусть на время и появились чёрные тучи. Вот что я вам скажу: если кто-то и снял с вас ярлыки, это не считается, это лишь на время, и недолго ждать, когда вам напялят эти колпаки снова — уже железные, стальные, медные, приварят намертво к башке, и каждый будет носить их до самой смерти, до гробовой доски, вот вам мой ответ истинного коммуниста! А ты, переметнувшийся элемент, — продолжал он, ткнув пальцем в уже похрапывающего под деревом Яна Седьмого, — не только встал на колени перед классовыми врагами, ещё в спекуляцию ударился, чтобы подрывать коллективную экономику. — И повернулся к Цюсян. — Или вот ты, У Цюсян. Я сперва пожалел тебя, колпак на тебя не напяливали, но ты осталась верной своей эксплуататорской сущности. Стоило установиться подходящему климату, тут же пустила корни и дала ростки. Так что зарубите себе на носу: мы, коммунисты, мы, члены партии Мао Цзэдуна, неоднократно проходили через внутрипартийную борьбу за смену курса, нас, закалённых в бурях классовых боёв коммунистов, большевиков, не сломить, мы не склоним голову никогда! Выделение земельных наделов — что это как не попытка ещё раз доставить мучения широким массам беднейших крестьян и середняков, опять заставить их страдать! — Он высоко поднял сжатый кулак. — Мы не можем прекращать борьбу, мы должны свергнуть Лань Ляня, сорвать этот чёрный флаг! Это задача всех сознательных бедняков и середняков большой производственной бригады Симэньтуни! Этот мрак ненадолго, этот холод лишь на время…

Тут с востока донёсся шум двигателя и стали приближаться два снопа ослепительно белого света. Я торопливо прижался к стене, чтобы меня не обнаружили. Мотор заглушили, фары погасли, и из старого джипа защитного цвета выпрыгнули Цзиньлун, Сунь Бао и другие. Сейчас такая машина считается хламом, а в деревне начала восьмидесятых это был предмет гордости и свидетельство власти. Видно, что Цзиньлун, секретарь деревенской партячейки, стал фигурой немаленькой, и уже тогда чувствовалось, что он далеко пойдёт.

Выступление Хун Тайюэ оказалось поистине впечатляющим, оно меня сильно взволновало. Двор усадьбы Симэнь казался театральной сценой, большой абрикос, столы и табуретки — театральным реквизитом, а все присутствующие — самозабвенными актёрами. Их мастерство достигало высшей точки! Старик Хун Тайюэ, первоклассный актёр всекитайского масштаба, воздел руку, как великие в кино, и громко воскликнул:

— Да здравствует народная коммуна!