Так мы шли с ней через весь город, представляя собой довольно странную пару: она без косметики, в туфлях без каблуков, в пуловере и простой юбке, а я в шоферской униформе. Прохожие пялили на нас глаза, тем более что Нина пару раз принималась плакать. А потом она сказала:

— Хольден, снимите эти буквы.

Я вытащил булавки с золотыми буквами «J» и «В» из отворотов своего пиджака, оставил в машине форменную фуражку, и мы пошли дальше.

В маленьком баре в центре города на столах горели свечи, электрического света не было вовсе. Пианист играл на рояле. А я, в синем пиджаке, белой рубашке и синем галстуке, уже превратился в такого же, как и все, посетителя.

— Здесь уютно, — сказала Нина, — давайте останемся здесь. — Она уже немного выпила, но еще не устала.

В этом баре обслуживали только девушки.

— Виски, пожалуйста, — попросил я.

— Красивая девушка, правда, Хольден?

— Правда.

— Она посмотрела на вас с большим интересом.

— Да нет.

— Да. А она что, не нравится вам?

— Не нравится.

— Ах, Хольден…

Нам принесли виски.

— Вы красивая девушка, — сказала Нина, — А как вас зовут?

— Лили, уважаемая госпожа.

— У вас красивое имя, Лили.

— Спасибо, госпожа, — сказала девушка.

— А не поехать ли нам домой? — спросил я.

Она взяла мою руку:

— Мне так страшно ехать домой. Там я совсем одна в своей комнате. Нет, пока мы не поедем домой. Я не пьяна, правда. Я… я чувствую себя лучше, Хольден. Вы знаете, я даже рада, что так случилось. Я говорю правду. Я… я все еще думала о нем… и меня тянуло к нему. А сейчас все кончено.

— Правда?

— Конечно.

— Я люблю вас.

— Значит, вы все-таки чего-то хотите.

— Да, — сказал я. — Конечно.

— Вы честный.

Я тоже уже немного выпил.

— Мы с вами одно целое, — сказал я. — Придет время, и вы это почувствуете. Нам спешить некуда. И я могу подождать.

— А как долго вы сможете ждать?

— Очень, очень долго. Вас я могу ждать.

— Кругом так много красивых девушек, Хольден. Посмотрите хотя бы на Лили.

— Но я хочу вас.

— Вы с ума сошли. То, о чем мы с вами говорим, просто какой-то идиотизм. — Однако руку она не убрала и неожиданно посмотрела на меня так, что мне стало жарко. — Теперь у вас есть письмо…

Я вытащил его из кармана и сказал:

— Я бы с удовольствием прочел его.

Она покраснела, как юная девушка:

— Нет! — Потом, увидев выражение моего лица, тихо сказала: — Прочтите его.

— А теперь мне уже не хочется.

Я поднес письмо к свече, и оно, треща и извиваясь, загорелось желтым пламенем. Я подождал, пока оно полностью сгорело, бросил черный пепел в пепельницу и размельчил его ложечкой от коктейля:

— Никогда больше не пишите писем.

— И вам в том числе?

— Никому. Ибо любой человек может сотворить другому зло.

— У вас в жизни было много женщин?

— Не очень.

— Хольден…

— Да?

— А у меня было довольно много мужчин.

— Давайте выпьем еще?

— Ах, Хольден, вы такой любезный.

— Я влюблен, — сказал я. — И это не игра.

Мы остались в баре со свечами.

Пианист спросил, какую песню для нас сыграть. Нина захотела услышать песню из фильма «Мулен Руж» и спросила меня, не потанцую ли я с ней.

— Я очень плохо танцую.

— Я не верю.

— Это правда.

— Пошли, — сказала Нина.

Было уже три часа ночи, и кроме нас в этом баре за столиками сидели всего четыре пары. Единственной танцующей парой оказались мы.

— Вам вообще не надо пользоваться косметикой, — сказал я. — Так вы гораздо красивее. Когда я увидел вас в первый раз, вы были без косметики. И я в вас сразу же влюбился.

— Когда это было?

— Вы об этом ничего не знаете. Вы лежали без сознания в больнице, а я смотрел сквозь стеклянную дверь вашей палаты.

— Нет. — Она была обескуражена.

— Врач как раз делал вам инъекцию длинной иглой прямо в сердце.

— Вы видели меня голой?

— Да.

«Когда бы мы ни целовались, — пел по-английски пианист, — я волнуюсь и восхищаюсь…»

— Наверное, тогда я выглядела ужасно…

— Да, — сказал я. — Это было ужасно.

«…твои губы могут быть близки, но где твое сердце…» — пел пианист, а мы медленно кружились в танце.

— Хольден…

— Да?

— Вы и мою родинку видели?

— Какую родинку?

— Под левой… на левой стороне. Она просто отвратительна. Я старалась сделать все, чтобы удалить ее. Она не меньше, чем мой ноготь на мизинце. Вы не могли не видеть его.

— У меня тоже есть родинка. На левой икре.

— Ах, Хольден!

— Мне кажется, что вам уже лучше.

— Да, может быть. Я… мне надо накрасить губы.

— Не надо, прошу вас.

— Но помада у меня с собой.

— Нет, я не хочу.

— Ваши родители были бедны, не так ли?

— Да.

— И мои тоже, Хольден.

— Я это знаю, — сказал я и неловко наступил ей на ногу. — Извините, я действительно не умею танцевать.

— Это я виновата. Давайте лучше еще выпьем.

Мы выпили еще немного, и она спросила меня:

— Вы не удивляетесь, что я не пьянею?

Я кивнул.

— Когда мне плохо, я никогда не пьянею.

— Мне бы хотелось, чтобы вы были чертовски пьяны.

— Ах, Хольден!

В бар вошла пожилая женщина с цветами, и Нина сказала:

— Прошу вас, не надо.

— Надо, — ответил я и купил одну красную розу.

Красивая Лили принесла вазу и, подрезав стебель, поставила цветок в воду.

— А та еще у вас? — спросил я.

Нина засмеялась:

— А вы знаете, где она сейчас? В банковском сейфе. Ведь все мои украшения забрал адвокат!

— Вот видите, вы уже опять смеетесь, — сказал я.

В пять утра бар закрывался. Когда мы вышли на улицу, солнце уже поднялось. Небо было еще очень блеклое, но на улице уже было очень тепло. По дороге к Рейну мы видели продавщиц газет и мальчишек — разносчиков молока. Нина сидела рядом со мной, держа в руке мою розу. Мы опустили стекла в машине с обеих сторон. После грозы воздух был великолепен. Мы долго молчали. Только когда мы подъехали к реке, она сказала:

— Я не хочу домой.

— Вы должны.

— Я не хочу оставаться в одиночестве. Когда я одна, мне лезут в голову разные мысли. Позавтракайте со мной.

— Сейчас?

— Мне пришла в голову одна мысль. Поехали вверх по течению реки. Как-то я видела там небольшой пароходик с рестораном на борту, и там на доске было написано, что он открыт и днем и ночью.

Шоссе во многих местах было еще сырое, со старых деревьев на крышу автомобиля падали капли, а на ветвях уже пели птицы. Через четверть часа мы доехали до пароходика. Он был выкрашен белой краской и имел надстройку с большими витражами, в которой был устроен бар-эспрессо. На корме стояло несколько столиков, покрытых скатертями в пеструю клетку. Стулья были покрашены в красный цвет.

По маленькой лесенке мы поднялись на борт и сели так, чтобы на нас падали солнечные лучи. Открылся один из люков, и в нем показался пожилой человек. Он был во всем белом: в белой рубашке, белом фартуке, белых брюках, при этом и волосы у него были седые. Сверкнув очками в стальной оправе, он приветливо нам улыбался:

— Доброе утро, господа.

Он подошел, оглядел на нас и констатировал:

— Влюбленные, которым некуда деться. Это мне знакомо. Надо вам создать хорошие условия.

Он не дал нам вставить ни одного слова, а завтрак предложил сам:

— Возьмите кофе, масло, хлеб и по глазунье из трех яиц с ветчиной. А до этого апельсиновый сок. Это вам полезно, уважаемая госпожа. Последуйте совету старого человека — утром надо заложить основу.

После этого он исчез в люке, и мы услышали, как он гремит внизу на кухне.

— Он похож на Хемингуэя, — сказал я.

— Вы читали его книги?

— Все.

— «Праздник, который всегда с тобой», — сказали мы в один голос.