— Гм…

— Я уже была у каменщика. Он придет сегодня и начнет работать. Правда, сегодня воскресенье, но ему все равно. Мы поставим решетки на все окна. — В руке у нее была какая-то записка, и Мила надела очки в стальной оправе. — Я все себе записала. Вы можете послушать?

— Да, но не очень долго.

— Как только вы сможете, вам надо прийти в следственную тюрьму к нашему господину. Он получил разрешение на свидание с вами. Какая подлость! — Она нервно икнула.

— Что случилось, Мила?

— Представляете, наш господин подал прошение в администрацию тюрьмы, чтобы у него в камере оставили Пуппеле, так как собака к нему очень привязалась. Он даже хотел за это заплатить. А они отказали! Они сказали, что в крайнем случае разрешат ему завести в камере канарейку.

— Вот как?

— Нам не стоит рассказывать нашей госпоже о том, что с вами произошло. Так считает адвокат, иначе это ее очень расстроит.

— Правильно.

— Хорошо, что он сказал это заранее, а то Нина позвонила мне час назад.

— А что она хотела?

— Она боится, что придут полицейские и конфискуют вещи нашего господина и ее тоже.

Это заставило меня улыбнуться, что сразу же отозвалось болью.

— Она мне сказала, чтобы я принесла украшения в больницу. А также квитанции на меха из хранилища. На лето мы все это сдаем в специальное хранилище для мехов.

Мне нравилось, что женщины при всей их страстности, всегда сохраняют ощущение реальности. В Париже ведь тоже надо будет на что-то жить…

— А также документы и письма. Она все хочет держать у себя в больнице. Почему вы смеетесь, господин Хольден?

Полицейские пришли в одиннадцать, и я им сказал, что трое неизвестных требовали у меня документы. А какие документы, я не имею ни малейшего понятия. Но, сказали они, что-то все-таки я должен был знать. Нет, я не имею представления ни о каких документах. Я предположил, что это связано с арестом господина Бруммера. По всей видимости, у господина Бруммера много врагов. Я работаю шофером у господина Бруммера недавно. О документах я не имею никакого понятия.

После полицейских пришел тот самый врач, который меня перевязал. Он сменил бинты и сделал мне укол, после которого я почувствовал себя очень уставшим.

Я заснул, и мне снилась Нина, когда внезапно я услышал очень сильный грохот, от которого я проснулся. Несколько секунд у меня бешено колотилось сердце, и я уже подумал, что опять нахожусь в России и что это идут русские танки. Потом я открыл глаза.

В комнату из окна заглянул бородатый мужчина с обнаженным торсом. Окно находилось около моей кровати. Оно было распахнуто, и мужчина за окном, по всей вероятности, парил в воздухе, так как он не держался за подоконник. В жизни я часто боялся сойти с ума, и этот страх появился у меня вновь.

Бородатый молча смотрел на меня. Внезапно стало очень тихо.

— Я вас разбудил своим стуком? — спросил он и с любопытством просунул голову в комнату. Небо за его торсом было медового цвета.

— Кто вы?

— Каменщик. Я устанавливаю решетку.

Я в бессильном облегчении откинулся на подушку:

— Вы стоите на лестнице?

— Естественно! — Он улыбнулся. — Вы что, думаете, у меня есть крылья?

— Он улыбнулся: «Естественно! Вы что, думаете, у меня есть крылья?» — рассказывал я, нажимая на тормоз. Мы уже были у дома № 31А по улице Штрессеманштрассе. Я вытащил ключи зажигания. — Приехали.

Нина испугалась. Она растерянно смотрела на мрачный фасад здания, на кариатиды из песчаника, на старый подъезд, на кривые деревца вокруг. Наверху раскачивался от ветра уличный фонарь. Тени сухих веток отражались на стенах и темных окнах дома.

— Подайте мне шубу. Я замерзла…

Я накинул шубу ей на плечи. Она вышла из машины и тут же упала. Я помог ей подняться.

Лицо Нины было в грязи. Я вытер его своим носовым платком. Она вся дрожала, дрожали и ее губы.

— Отведите… меня… наверх…

Поддерживая ее, я вошел с ней в мрачный подъезд.

— Выключатель… слева…

Я его нашел, нажал, но свет не зажегся.

— Не работает. — Я чиркнул зажигалкой и повел даму в норковой шубе по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж. За сырой, местами отвалившейся штукатуркой виднелись кирпичи. Нина тяжело опиралась на мою руку. На мгновение она остановилась, чтобы отдышаться.

Мне вспомнилась фраза Леона Блоя, которую я когда-то прочитал: «В сердце человека есть такие уголки, о которых вначале никто не знает, они предназначены для страдания».

Когда я вел Нину к двери квартиры Тони Ворма, я подумал, что сейчас и в ее сердце заполнился страданием такой вот уголок. Она закашлялась, прислонилась к стене и стала что-то искать в своей сумке. Латунная табличка с его фамилией еще была на месте. Но Тони Ворма больше здесь не было. Меня начали раздражать ее поиски ключа, и я нажал на кнопку звонка. Звонок отозвался внутри квартиры громким эхом.

— Зачем вы это делаете? — пробормотала она.

— А вы, мадам, зачем вы все это делаете?

На это Нина ничего не ответила. Она нашла ключи и открыла дверь, которая распахнулась с продолжительным скрипом. Нина вошла внутрь и включила свет. Я последовал за ней. Никаких вещей здесь уже не было. Даже мебели. На полу валялись обрывки газет и нотные листы. В большой комнате стояли две пустые коробки с ветошью. Грязная рубашка. Три книжки. Я поднял одну из них и прочитал название. Марсель Пруст. «В поисках потерянного времени». Я бросил книжку на пол.

Нина стояла посреди комнаты, с потолка на нее падал свет лампочки без абажура. Она смотрела на все это, что-то бормоча, но я не мог понять, что именно. Едва передвигая ноги и ссутулив плечи, она прошла в ванную комнату.

Здесь валялись пустые тюбики из-под крема для бритья, кусок мыла, рулон туалетной бумаги, старая мужская ночная рубаха. Нина прошла на кухню, где стояла одна лишь газовая плита. На полу перед ней валялось множество пустых бутылок. Я начал считать эти бутылки и, когда дошел до четырнадцати, Нина без всякого выражения в голосе произнесла:

— Смешно, правда? А я его по-настоящему любила. — Она обращалась к водопроводным трубам.

— Давайте уйдем отсюда, — сказал я.

— Я знаю, что вы мне не верите. Для вас я просто истеричка, которая увлеклась красивым юношей. Красивым молодым юношей.

— Теперь вы увидели все. Пошли отсюда.

Она повернула водопроводный кран, и из него потекла вода.

— А знаете, что самое смешное? Я ведь думала, что он меня любит… — Она засмеялась. — Он мне говорил, что я первая любовь в его жизни. Первая настоящая. До меня такого чувства у него не было. Все это очень смешно, да? — Она закрыла кран. — Сколько здесь бутылок?

— Что вы сказали?

— Когда я говорила, вы ведь считали бутылки.

Я подошел к ней, развернул ее к себе, и она упала мне на грудь и разрыдалась.

— Я… ведь я хотела развестись… и потом мы сразу же собирались пожениться. А вы знаете, что он написал для меня рапсодию?

— Нам пора идти.

— Я не могу… я должна… на минутку присесть…

— Но здесь ничего нет, даже стула.

— Я больше не могу стоять… Ах, Мила, мне так плохо! — крикнула она голосом несчастного ребенка.

Я осторожно провел ее в ванную и посадил на край ванны. Она еще немного поплакала, потом попросила у меня сигарету. Мы оба закурили, сбрасывая пепел на кафельный пол. Я рассказал ей все, что должен был еще рассказать.

— Я видел документы и фотографии. Я не знаю людей, которым можно на этом основании предъявить обвинение. Но я знаю, что это может повлечь за собой: как только ваш муж получит эти документы, у него появится очень большая власть.

— Но у него их нет. Они у вас.

Вспоминая все это, я понимаю, что это был очень странный разговор. Два чужих друг другу человека в пустой ванной комнате. Женщина в норковой шубе, сидящая на краю ванны. Ее шофер, стоящий перед ней. И ночной дождь, стучащий в окна…