Конь фыркнул и загреб копытом землю. Я-оно сунуло пальцы в рот и отвратительно забулькало, надувая щеки и тараща глаза, даже эхо пошло по тайге, даже окрестное зверье замолкло.

Дикарь что-то тихо произнес и спрыгнул с коня. Подпираясь палкой, он направился к поваленному стволу. Теперь стало ясно, что это калека: явно хромает, левая нога короче правой, приходится подпираться. На голове у него была остроконечная войлочная шапка, широкую накидку украшали красные, желтые и зеленые аппликации, нашитые без какого-либо порядка, заплатка на заплатке. С шеи свисал целый лес шнурков, настоящая коллекция насаженных на ремешки деревянных, каменных и железных совершенно примитивных фигурок, некоторые из них до удивления походили на куколки, которые дети бедняков изготавливают из тряпок и палочек. Подойдя, он вонзил свой шест в землю (птица висела головой к земле) и трижды хлопнул себя по животу. От туземца несло животным жиром; длинные, черные волосы, слепившиеся стручками и перевязанные цветными ленточками, спадали на плечи и спину. Скошенные глаза, казалось, глядели приязненно — другого выражения не допускали складки натянутой вокруг глазниц кожи.

Сгорбленный, по-птичьи наклоненный вперед, он долго приглядывался, чмокая и бурча под нос. Потом ударил слева — я-оно неуклюже уклонилось; но нет, это был не удар: левая рука, правая рука, снова левая, дикарь резкими рывками сдирал из воздуха невидимые заслоны. Мошку отгоняет? Я-оно перестало пошатываться на стволе, сидело прямо, а он — что-то мыча себе под нос, выполнял серию решительных движений — вокруг головы, вдоль рук, перед грудью, лапая грязными пальцами еще более грязный пиджак и сорочку, вдоль штанин брюк, и снова — от лица и вниз. Уже совсем стемнело, над полянкой, в окружности между кронами деревьев высветились серебряные звезды, плотные засеки зодиакальных созвездий. Я-оно глянуло на собственную ладонь с дворянским перстнем, стиснутую на березовом посохе — и только теперь поняло, что этот дикарь вытворяет. Почему он задержался, почему пялился, почему слез с коня. Машина доктора Теслы, насос Котарбиньского… Видел господин Поченгло, увидел и этот азиат: чистый, мощный потьвет, смесь света и тьвета, печать лютовчиков. Тень от звезд под вытянутой рукой ложилась белым блеском, резким негативом ночи. Я-оно сидело прямо, не шевелясь, жалея только об отсутствии зеркала. Вот поглядеть бы сейчас, увидеть снаружи ноктореол в сумерках. Действительно ли это свет? И вправду ли светится? Высматривало по земле, по коре сгнившего ствола, на ближайших кустах. Действительно ли более яркий? Глядело на материал костюма, на кожу ладоней, на ботинки. Ведь что видит этот дикарь? Кого видит? Солнце зашло, конец дня, самое времечко очередной лжи о Бенедикте Герославском. А пожалуйста: среда, двадцать третье июля, на сцене появляется Е-Ро-Ша-Ски, сибирский демон. Я-оно безумно расхохоталось. Хромоногий захихикал в ответ и приятельски похлопал по плечу.

Явно покончив с ритуалом очищения от тьвета, он стал разбивать лагерь. Коня повел за упавший ствол. Быстро набрал хвороста, еще быстрее с устройством костра: несколько пинков в мягкий грунт, камни, листья, в одеяле были завернуты железные прутья и котелок, из-под бахромы вытащил спички, сплюнул еще и что-то сыпнул в костер, и вот: яркий, гипнотический огонь скачет на сухих ветках, трещит и шкварчит. Улыбающийся хромоножка с удовлетворением причмокнул. Из кожаной баклаги налил в котелок воду. Сбросив со спины коня багаж, вытащил из мешка металлическую банку; вытряс из нее в котелок прессованного китайского чаю, одну плитку бросил в огонь. Пить! Сглотнуло слюну. А дикарь только разгонялся. Из другой жестяной коробки он вы колдовал целый аптечный склад: зелья такие, зелья всякие, листья и цветки, и семенные кисти, и сушеные плоды, и дюжину вязанок мумифицированных растительных остатков, и один Бог знает, что еще; он копался во всем этом и перебирал, поднося к глазам, нюхая, кое-что даже лизал. Ага, подумало я-оно, ихний медик, знахарь, значит. Видит, что человек страдает, полечить хочет, добрая душа, Бог его вознаградит. Заварил чай, налил в оловянную кружку. Подал с улыбкой. Я-оно оскалило зубы в ответ.

Уффф, горячо! Отставило кружку на на ствол. Туземец энергичным жестом показал: пей, пей. Я-оно пожало плечами. Положив березовую клюку через бедра, завернуло кружку в полу пиджака и так поднесло ее ко рту. В темном напитке плавали мертвые мошки. Хромой широко усмехнулся; у него тоже не хватало зубов. Хлебнуло парящую жидкость. Та пошла через тело горячей струей, во внутренних органах чувствовало изменение температуры, по мере того, как глоток стекал вниз. И тут же снова затряслось в болезненной дрожи. Как же быстро становилось темно в тайге! Как быстро поток сырого холода мчался над землей! Как будто бы вместе с заходом Солнца менялись времена года: лето — осень — зима. Несмотря на звезды с их резким, словно бритва сиянием, взгляд уже не достигал дальше, чем несколько шагов от дикарского огня; поднялся туман. Хуу-гууу, черв, чрвиии, тлииик — ночные птицы переговаривались в глубине леса. Хромой азиат хлопнул себя по животу и бросил в огонь очередную партию трав. Съежившись, дрожа, совершенно похолодав — я-оно пило горячий чай.

Туземец вытащил бубен. На натянутой коже были замалеваны какие-то схематические фигуры, а может это были пейзажи, карты или скелеты зверей. Икнув, зевнув, чмокнув, прищурив глаза, дикарь начал бить в этот бубен. Поначалу легонечко, даже нежно, даже не всей ладонью, а кончиками пальцев, словно ласкал, словно пробуждал ото сна — пам, плам, пам-плак. Когда подул ветер — туман за волновался, и зашумела тайга; струя дыма от костра тоже наклонилась, теперь она ложилась чуть ли не горизонтально, прямиком на сваленный ствол. Закашляло, отгоняя от лица запах горелого. Бам-блам, бам-благ, калека бил уже сильнее, толстой костяной палкой, при этом он, стиснув зубы, что-то напевал под носом; меньшая нога подпрыгивала в такт. Заглотало остаток чая, он и вправду разогревал. Можно было подумать, что он рома туда подлил. Я-оно переместилось на кедровом стволе, чтобы убраться из дыма подальше. Бам-блам! Бам-благ! Дикарь барабанит изо всех сил, а к тому же начинает еще выть и стонать, ему отвечают лесные звери. Это что там, волк завыл? Я-оно беспомощно разглядывается в темноте. Дым продолжает лезть в глаза. Да что этот монгол вытворяет?! Может, и вправду поверил ночному впечатлению — ведь что обычно делает такой нецивилизованный сибиряк, встретив демона? Пытается его прогнать? Упросить? Убить? Проводить экзорцизмы[151] языческими методами? С широкой улыбкой на лице, похожем на буханку пшеничного хлеба.

Опираясь на посох, я-оно поднимается и обходит дым и огонь. БУМ-БЛАМ!!! БАМ-БЛАГ!!! Все от этого звука трясется и вибрирует — дрожь проходит уже не по охолодавшему телу, но по всему свету, видны эти морщинки в скачущих языках пламени, на линии дыма, морщины и складки на поверхности тумана — не виден только сам барабанщик. Спрятался в тумане? Но ведь — БУМ-БЛАМ! — грохочет совсем рядом, над самым ухом. Я-оно тыкает палкой вокруг, поворачивается, окружает огонь. Но тут уже нужно остановиться, потрясти головой, протереть слезящиеся глаза — что это такое, что происходит, что это за обряд такой, почему я-оно шатается вокруг огня: уже три-четыре раза, где сгнивший кедр, где шаман, где его вещи, где конь и тороки? Рука протягивается в туман — туман расступается перед рукой. Рука отводится назад — возвращается туман, то есть, темнота. Тогда откуда же свет, как так происходит, что я вообще вижу руку? Источник света, так, костер! Подхожу, наклоняюсь — только это уже и не костер, это блестящий столб, прямая колонна из света, одним концом вставленная глубоко в землю, а другим концом — глубоко в небо; я даже задрал голову — колонна, или это дерево, вот тут его корни, а там — его ветки и плоды, то есть, звезды. Медленным, подводным движением я протянул к ним руку, еще выше, достал до звезд. На ощупь они были скользкие, холодные, слегка обжигающие, отскакивали от кожи, словно гальванизированные. Я громко рассмеялся. Свет дерева понес смех по равнине. Щуря глаза, я разглядывался по подзвездному миру. Белые стебли трав, каждый больше метра в высоту, каждый из миллионов виден отдельно, с четкими, резкими краями, гибкие сабли — мягкими волнами укладывались от горизонта до горизонта. Стада рогатых зверей — лосей? ланей? нет, это северные Олени — плыли в море этих трав, наполовину в них погрузившись, и каждого оленя по отдельности можно рассмотреть и посчитать, на каждом шерсть блестит, словно ее посыпали серебряной пылью, омыли ключевой водой. Я обошел дерево света. По другой стороне стояли палатки охотников — чумы, шалаши, невысокие конструкции на деревянных жердях, прикрытые корой и шкурами. Из отверстий исходил белый дым. Я двинулся неспешным шагом — но едва успел переложить палку из руки в руку, уже был рядом с ними. Вошел в первую. На меня оглянулись от очага. Царил полумрак, за окнами шумела вьюга, над Варшавой висели грязные тучи; а в дымовой трубе что-то забилось, и теперь дым шел прямо под потолок, загрязняя и так нечистый свет газовых ламп. Отец, присев на корточки, шуровал в печи длинной кочергой. Только железо, что билось о дверки и кирпичи, не издавало ни малейшего звука. Я коснулся ушей. Неужели оглох? Мать что-то говорила отцу, размахивая в воздухе платком. Я подошел к окну. Это была Варшава, только я никак не мог определить улицу, даже район. Правый берег? Левый берег? Конфигурация крыш и огней казалась мне совершенно чужой, тем не менее — это была Варшава. Я подошел к другому окну. Что-то заслоняло мне вид. Закрытая ставня? Я прижал щеку к стеклу. Морозная игла вошла мне прямо в кость под глазом, пробилась в мозг, ударила снизу в череп и взорвалась там под сводом ледовым цветком, кустом-снежинкой, боковые ветки которого вышли у меня из ушей. Эта масса за окном — это был лют, вмороженный в фасад и стены доходного дома. Он влез в дымовую трубу, не потому ли помещение такое задымленное? В дверях появилась светловолосая девушка в красной курточке, потянула маму за руку. Они вышли. Я отломился от стекла, оставляя на нем половину уха, и пошел за ними. В салоне за столом сидели Болек, дядя Богаш и Зыга. Мать и девушка устроились на свободных стульях. Болек поправил очки на носу и потянулся за спичками. Посреди пустой столешницы стояла высокая тьвечка. Нет! Да что же вы такое делаете! Боже ж ты мой! Засыпая ковер снегом, я подскочил к столу, схватил ближайшую особу за руку, рванул — девушка схватилась, как ошпаренная, глянула на меня, на свою руку, раскрыла рот, белки глаз закатились, она упала без чувств. Мы сидели у ее постели, когда она боролась с горячкой. На вторую ночь рука начала чернеть, появились язвы, потек гной. Она бредила. Я приглядывался к ней с расстояния, из угла, над которым висели портреты дедушки и бабушки Герославских. Блестящая от пота, с бледной кожей, с волосами, уложенными под тесный чепчик, так что лишь прямоугольник гладкого лица высвечивал в объятиях белого полотна — кем она была? кого мне напоминала? Поначалу я думал: Юлия, ну да, Юлия, конечно, изменилась, но это же Юлия, кто еще — ну что же я снова тебе сделал, Юленька, проснись, посмотри на меня, я не хотел, не хотел! — но потом пригляделся к матери, к отцу, как они постарели, сколько прошло лет, и понял: эта страдающая в болезни девонька — это Эмилия. На четвертую ночь заражение сошло на плечо, на грудь. Доктора лишь беспомощно разводили руками. Был ксендз. Все вышли (я остался), Эмилька признавалась в своих грехах (чего я совершенно не слышал, сосульки забили уши). На рассвете отчаявшийся отец привел последнюю помощь. Блум-блам, шаман вошел, хромая, по тропе дыма и тумана, и сразу же, с порога бросил взгляд на меня: наклонил шест словно пику и, пихая ее вперед, подходил шаг за шагом, выталкивая меня прочь; мумия птицы, подвешенная на поперечине, болталась перед самым моим лицом, я отступал в отвращении, еще, еще, еще, прочь от них, от Эмилии, от матери, от отца, прочь — пока пол варшавской квартиры не сбежал у меня из под ног, и я упал, блам-блам. Спиной ударился о твердую землю, воздух ушел из легких. То, что вошло в них потом, было уже не воздухом, а, скорее, иным воздухом: землистая масса, с камнями, которой дышало, перемалывая ее в легких в песок, легкие проворачивались в груди тяжелыми жерновами — каменный вдох, каменный выдох. Я уселся. Березовая палка осталась у меня в руке. Стоял ясный день, на черном небе висела черная тень Солнца, выщербленный щит, из которого на травянистую равнину зигзагами выскакивали кривые лучи. На сей раз, посреди равнины уже не торчал какой-либо столб света или тьвета. Я встал. Подул ветер, и с железных стеблей травы посыпалась ржавчина. Где-то там, на озере, пастухи поили северных оленей. Из оленьих голов, вместо рогов, вырастали белые скелеты других зверей: собак, рыб, орлов, крыс, а еще — маленьких детей. Я подошел к пастухам. Все они были одноногими, однорукими и одноглазыми. У них я спросил дорогу домой. Мне ответили на языке, который сжег мне половину лица, оборвал второе ухо и выбил зубы. Я хотел напиться воды из озера, но та была горячее адской смолы, кипела и булькала, взрываясь черными пузырями. Из озера вытекала широкая река, напирая к своему источнику обратными волнами. У ее выхода-устья я заметил двуногую и двурукую фигуру. Подпираясь палкой, я подошел. Господин в Котелке склонился надо мной, протягивая мне визитную карточку. На одной ее стороне был напечатан адрес, а на обороте — выписанное белыми чернилами имя Густава Герославского. Я вспомнил, что прадеда звали Густавом; он, вроде бы, погиб в ноябрьском восстании[152]. Я спрятал визитную карточку в карман. Господин в Котелке погладил меня по волосам. Только сейчас я заметил, что у него дыра в груди, кровавый кратер, выжженный снарядом крупного калибра; и что вся его одежда каким-то образом попорчена: ботинки дырявые, брюки распороты вдоль швов, жилет без пуговиц, даже в его геометрически круглом головном уборе была вырезана угловатая дырка. Я пошел вдоль реки. В нескольких верстах дальше ожидал очередной Господин в Котелке. Он вручил мне свою визитную карточку. На обороте написал имя: Лизе Грюнц. Мне помнилось, что так звали одну из двоюродных бабок матери — не ту ли, которая отравила мужа и сбежала с семейными драгоценностями в Америку? Я шел дальше. Визитные карточки Господ в Котелках отличались только именами на обороте. Ежи Бертран Герославский. Мария Герославская. Юлиуш Ватцель. Антони Вилок. Гжегож Богаш. Река затекла в железные заросли; я бродил весь в ржавчине, пришлось идти по самому берегу, помогая себе палкой на крутых склонах. Изидор Герц. Вацлав Соломон Герославский. Болеслав Герославский. В лесной чащобе я полностью утратил чувство направления, имелось только одно: по течению вод, то есть — против течения вод. Тем временем, здесь наступила ночь, черные звезды разлились на ледовом стекле неба чернильными кляксами. Евлагия Герославская. Филипп Герославский. Я шел все быстрее, хотя силы уходили гораздо скорее, жернова легких застревали в половине оборота, воздух превращался во рту в гранитные надгробия. Бенедикт Герославский. Я заорал. Господин в Котелке дал мне еще и конфетку. Я выбросил ее в реку. Он вытащил вторую визитную карточку. Я вскочил в чащу, разводя палкой колючую проволоку елок и сосен. Здесь чащоба была такой, что с каждым шагом приходилось продираться сквозь железную растительность, словно я пробивался через снежные сугробы; сейчас упаду бездыханный. Но все так же посреди ночи, между стальными иглами и листьями, передо мной мерцал яркий свет, огонь, огонек, светлячок — то ближе, то дальше, то близкий, то далекий, ближе, ближе, вон за тем деревом, за веткой, на расстоянии вытянутой руки — электрическое зарево, человек в свечении холодного огня, в ветвистой короне из искр на перепугавшихся корнях молний — Никола Тесла подал мне руку, притянул к себе, обнял. Засмеявшись с облегчением, я ответил ему объятием. Тот обернулся и театральным жестом указал путь. Мы вступили в золотистую роскошь Транссибирского Экспресса.