Я обратился к двум женщинам, стоявшим далее в очереди. Те еще раньше присматривались к нам с любопытством. Для них тьмечеметр дал одинаковые показания: по 301 темни.
— Уровни почти что выровнялись. Полтора года, этого хватило.
— Чертова Оттепель… — из глубины бороды бормотал инженер.
Я поднялся с места.
— Оттепель ничего не меняет, пан Хенрик. Технология остается технологией. Человеку нужен Лед, человек его творит. Пошли.
— Это куда еще?
Я показал тростью на Кривую Башню, в выбитых окнах которой развевались бело-зеленые флаги.
— В настоящее время я проживаю у штатовских. Гость Премьер-Министра. Раньше кто здесь располагался? французские компании? Не верю, чтобы там мы не нашли для вас материала на небольшую тунгетитовую индуктивную катушку. Ну! Выше голову!
— А это безопасно?
— Ну, постараетесь не попадаться на глаза той банде…
Штатовские, охранявшие лестницу, пропустили нас, не моргнув и глазом; вот на тех, что наверху, пришлось наорать и попугать именем Поченгло. Иертхейма я оставил у себя в комнате, запретив пока что выходить. Схватил первого же попавшегося китайца и послал его за горячей водой и свежей едой; естественно, тот делал вид, будто бы ничего не понимает, как все они после Оттепели — пришлось показывать жестами.
Потом я отправился посорочить по Башне, поочередно заглядывая в, основном, безлюдные помещения, и таким вот образом, тремя этажами ниже, попал в редакцию «Новой Сибирской Газеты». Где господин Ёж Вулька-Вулькевич как раз готовил к печати новый номер. Сгорбившись над квохтающей у него под пальцами пишущей машинкой, он коптел черным табаком и напевал под нос плясовую. Над письменным столом висел оправленный в раму портрет Порфирия Поченгло, стоящего на снегу в военной шинели, с винтовкой в руке.
Редактора я узнал по барсучьему профилю с седыми усиками. С порога я приглядывался к нему несколько минут, пока кто-то не вошел через боковую дверь и не спросил, чего мне здесь надо; туг редактор Вулька-Вулькевич оглянулся через плечо, пыхнул дымом и вернулся к работе. Я, не говоря ни слова, вышел.
После полудня, когда инженер Иертхейм в углу разбирал чемодан лома, который мне удалось набрать, а сам я сидел в окне и жевал махорку, отгоняя несносную мошку, в дверь постучал Зейцов.
— Говорит, будто бы вы знакомы… — начал он, сунув голову вовнутрь. Но туг же его отпихнул и залетел вовнутрь сам редактор Вулькевич. С широко раскрытыми объятиями худых рук, излучающий сплошную сердечность, он побежал вверх по полу, чтобы приветствовать меня, чуть не растянувшись на протянутой Иертхеймом по полу проволоке.
— Ну как же! Пан Бенедикт! Говорите, не узнал! Такое! Как только услышал! Уфф! Вот это неожиданность! Радость какая! Какая радость!
И давай меня обнимать.
Я спокойно отодвинул его.
— Ну, я же говорил им! — продолжил тот, нисколько не смутившись. — Они не желали верить, а я говорил: пан Бенедикт и из этой неприятности выскочит; отца не схватили, сына тоже не схватят. Один только пан Белицкий был таким же оптимистом, что…
— Что с Белицкими?
— A-а, не знаю, я не был в Иркутске с самой Оттепели. Уехал сюда с нашим вождем. — Он подмигнул мне и указал большим пальцем в потолок. — Великий поляк и сибиряк великий. Пан Ёж, говорит он мне, зачем триумфы, если никто вообще не узнает, что такое вот новое государство в Сибири имеется. Чего нам нужно? А нужна нам газета, газета популярная, с большим тиражом, чтобы попадать к народу. Так как? Ну, я и взялся! Пан Порфирий, — в этом месте редактор старческим кулаком стукнул себя в столь же старческую грудку, — на Вульку-Вулькевича всегда можете рассчитывать!
— Выходит, теперь уже не Пилсудский.
— О Пилсудском тоже речь пойдет, не беспокойтесь. Но этот вот номер…
— И что же это у вас: еженедельная газета? ежедневная?
— А сами вы хотя бы читали? О! Погодите!
И он помчался вниз, к двери.
Я сплюнул в окно, вопросительно глянул на Зейцова. русский только пожал плечами. Я смахнул нескольких мошек с лица, раздавил их на ладони. Филимон вытащил пробку из бутылки с самогоном. Я отрицательно покачал головой. Вернулся Вулькевич и вручил мне несмятый экземпляр «Газеты».
— Вся по-русски, — буркнул я.
— Для сибиряков! Обязана быть по-русски, большинство здесь знает именно русский. Значит, большинство-то и не знает, но, понимаете, из тех, грамотных…
Он присел на оконной раме рядом, пытаясь отдышаться.
Я пролистал номер. Первые четыре полосы заполняли различные возвышенные абластнические декларации и политические воззвания, дальше шли сообщения из окружающего мира, в основном, донесения с фронтов войн Востока и Запада, не слишком отличающиеся точностью от переданных Зейцовым слухов, разве что поданные языком, удачно имитирующем чиновничий; а потом уже шла сплошная солянка: сельскохозяйственные советы для «новых поселенцев весны», рецепты из Сибирского гастрономического альманаха (черная похлебка на оленьей крови, суп из луковиц саранки, салаты из сорняков, каша с боярышником); китайский гороскоп, карикатура на Николая II, потерявшегося на европейском раздорожье с опущенными до щиколоток кальсонами; нечеткая фотография, изображавшая (если верить подписи) Владивостокскую Резню; два стихотворения о сибирской природе и три прозаических фрагмента, в том числе, фрагмент биографии Вацлава Серошевского, написанной Теодором Леверой.
— А что же это с ним сталось? Левера с Серошевским — они же ужасные конкуренты.
— Так то было раньше, пан Бенедикт, то еще перед Оттепелью.
Случилось так, что Серошевский, рьяный пилсудчик, как только Юзеф Пилсудский забрал своих японцев на берега Вислы, сражаться за размороженную Польшу, бросил перо ради винтовки и записался в Легион. И пал в первой же стычке, убитый случайной пулей, оставляя жену-бурятку и детей без мужа-отца. Тем самым, Левера избавился от собственной Немезиды и духа-преследователя сибирской литературы.
И что он тут же сделал? Взялся за написание агиографии[403] Вацлава Серошевского!
— Похоже, не такими уж врагами они были, — резюмировал всю эту историю пан Ёж.
— Серошевский, скорее всего, Леверу даже не замечал, — буркнул я, — но вот Левера страдал навязчивой манией Вацлава Серошевского. — После этого я прочел несколько абзацев из биографии. — Вы что, не замечаете этого? Образ единоправды, извлеченный изо Льда, — сложил я газету, — размазывается как эта печать.
Вулькевич смутился. Тем не менее, он быстро покрыл это очередным энергичным жестом и возбужденной речью.
— А вот теперь, вот этот вот номер, сами увидите, — вынул он из-под мышки толстую папку, — будет о нашем господине премьере. Вот! У меня уже имеются интервью с его старыми приятелями, с сотрудниками, имеется его гимназический табель, фотография с конфирмации, правда, не слишком-то… И еще из Металлургического и Горно-обогатительного Общества Коссовского и Буланжера. И с самого начала восстания. И еще раньше, гонконгские…
У него был и тот снимок, который вчера показал мне пан Порфирий, а так же несколько похожих, сделанных в то же самое время и в том же месте. Кристина Поченгло заслонялась от тропического сияния широкополой шляпой; доктор Тесла положил руки в белых перчатках на плечах Кристины и Порфирия, склоняясь к маленькому Андрюше; полосатый кот вскарабкался на лавку и улегся на коленях Кристины, протягивая лапу к ребенку. Прищурив глаз, я изучал фотографию под светом низкого солнца.
— Вы были у них там, в Макао?
— Ха, я сопровождал пана Поченгло во время переговоров в Гонконге, он взял меня…
— Так как же там все произошло, на свадьбе? Ведь должно же было официально извещено, кем для Кристины является Никола Тесла.
— Я и сам этим интересовался. — Пожилой редактор тут же ухватился за тему. — Сплетни я слышал, а как же, но человек Моргана Младшего, хорошенько выпив на приеме, рассказал еще такую вот историю. Или вы ее знаете, пан Бенедикт? В какой-то период времени, в девяностых годах прошлого века, доктор Тесла был главным аттракционом нью-йоркских салонов, и он даже был в приятельских отношениях с высокопоставленными лицами: Теодором Рузвельтом, Марком Твеном, Редьярдом Киплингом, нашим Игнацием Падеревским[404], Августом Сен-Годенсом и Джоном Мьюиром.
