Я подошел, протянул руку.

— Позвольте пожать руку государственного мужа.

Он глянул на мою трехпалую ладонь, на шрамы и увечья. Слегка приподнявшись с кресла, он схватил ее обеими руками, замкнул с сильном, сердечном зажиме.

— Даже и не спрашиваю. Тоже прошли всякое. Присаживайтесь.

Жестом руки он отправил своих людей. Я устроился в плетеном кресле. Серебряные паруса яркого света хлопали по сторонам, на глаз все время набегали слезы — весь окружающий мир растекся в синеву с зеленью и это мерцающее серебро, его было больше всего.

Поченгло тоже какое-то время молчал.

— Выпейте, — произнес он тихо, прозвенев графинчиком и рюмкой. — Наливка из сибирского ракитника, годовая выдержка. Подавляет всяческие боли.

Практически на ощупью я обмочил губы в напитке.

— Я уже второй день ничего не ел.

— Боже мой, Бенедикт Герославский… — Поченгло все еще недоверчиво качал головой. — Жена не поверит, когда ей напишу.

Рюмка выскользнула из моих пальцев. Трртрртрр-ууух! — покатилась она по крыше и полетела в пропасть.

— Она мертва!

— О чем это вы… Ах, да, панна Елена. Сгорела в этом Санатории Льда, знаю, знаю… — И тут он рассмеялся со странным облегчением. — Моя Кристина, она мне никогда не… А, ну так, вы же ни о чем не слышали, правда? Сколько же это лет — пять, шесть? В возбуждении, столь не соответствующем Порфирию Поченгло, он вытащил из кармана бумажник. — Сейчас вам покажу, Андрюшка, Эндрю, вот… на этом вот фото — ему три месяца.

— Вы женились на Кристине Филипов?…

— Ага, прошу. Фото сделано в прошлом году перед нашим домом на Руа Дос Пескадорес.

На фотографии улыбающаяся Кристина Поченгло, одетая в свободное, светлое платье, с лицом, наполовину скрытым тенью соломенной шляпы, сидит с младенцем у груди на лавке в саду перед виллой. Справа от нее сам господин Порфирий, глядящий в объектив из глубины черных глазниц, со свойственной ему интенсивностью хищной птицы. А за их спинами, посреди снимка, рисуется высокий силуэт Николы Теслы. Уже с седыми волосами и лицом, как будто высушенным, костистым, тем не менее, изобретатель все такой же выпрямленный, в той же самой позе расслабленности-решительности, словно бы его сфотографировали в последний момент, прежде чем он сбежит к своим таинственным занятиям. Тьмечь черной тушью залила складки и морщинки его костюма, он стоит, очерченный ночью. Дом за ними — приличных размеров строение в испанском колониальном стиле, с побеленными стенами и длинными балконами на всех этажах. В тени идущего аркадой патио, двумя рядами для снимка выстроились многочисленные слуги, в ливреях и белых фартуках. Пальмы и фиговые деревья прикрывают подъезд с обеих сторон, цветы гибискуса пялятся раскрытыми бокалами-рожицами на женщину с младенцем.

— Поздравляю.

— Растет как на дрожжах, парень будет — что надо. Только-только отняли от груди, а уже такой хулиган! Мне тут пишут, что…

— Да. — Я отдал ему снимок. Не глядя, хлестнул наливки в рюмку. Голова, очень легкая, болталась на шее, словно воздушный шарик, привязанный на длинном шнурке на ветру. Я выпил залпом. Хмм, быть может, это все по причине отовсюду напирающего света. Мы сидели здесь словно слепые ящеры в террариуме солнца. — Вы знаете, вот сейчас, охотнее всего я бы сбросил вас с этой крыши.

Поченгло вновь надел свои черные очечки.

— Не вышло у вас, а? — тихо сказал он. — С отцом…

— Его нет.

— С Еленой…

— Тоже мертва.

— С Историей…

— Еще один труп.

Я откинулся на спинку кресла, широко раскрывая глаз и рот синеве надо мною, ожидая холодной капли этой синевы. Чирикающие радуги массировали мне виски, я слушал их цветастые смешки и воркование.

Господин Поченгло прекрасно почувствовал мое настроение. Переждал, перелистывая документы. Затем что-то отмечал в блокноте авторучкой, перо приятно шуршало по бумаге.

Я же молчал, вновь спихнутый в депрессию необязательности. Теплый зефир колыхал моей головой, жидкое свечение выступало жемчужинами на коже, щипая, выжигая, кусая… Рас-рас-топленный… Я громко причмокнул.

— Вы их вывезли.

— Кого? А! Той ночью, когда вы бежали из Иркутска — тогда поначалу я ужасно рассорился с Кристинкой. — Он вновь рассмеялся. — За Николу она могла себя позволить порезать себя на куски! В конце концов, я вырвал их у Шульца, мы сбежали через Харбин, через Китай. Когда при первых же признаках Оттепели начались те переговоры с британцами в Гонконге, я, естественно, воспользовался случаем и приехал в Макао — а там защелка и захлопнулась, таааак. Там же, на месте, мы и оформили брак, в Игрейя де Саньо Доминго. И не судите, что поспешно, в непристойной горячке — я отправлялся на войну, на вооруженное восстание, которое могло кончиться плохо сотней различных способов. — Тут он вынул портсигар, радуги вспыхнули на гербе Иркутска. Он закурил. — И закончиться все еще может так же паршиво.

…Вот вы сами, пан Бенедикт, поглядите, насколько мы были глупы. Я имею в виду, с панной Еленой. Если бы мне, после наших дурацких договоренностей на Сломанной Копейке она не дала от ворот поворот… Ах, прошу прощения, если вы не желаете… Хммм. — Он выдул дым прямо в солнце. — Вы рассчитывали, я рассчитывал. Стояла Зима, ну да, был Лед, наверняка, иначе быть и не могло. Но… Это огонь! — Он потряс кулаком под самыми темными стеклами. — Это вожделение! — Он трахнул этим кулаком по столику так, что зазвенела посуда и подскочили бумаги, упала газета. Я пришпилил ее тростью, пока ветер не успел стащить ее с крыши. «Новая Сибирская Газета», я и не знал, что после Оттепели у них здесь появилась и пресса.

Я отдал газету Поченгло и возвратился под синеву.

— Это вожделение, — повторил тот тише, — простая симметрия эгоистических желаний. Ты не спрашиваешь. Не взвешиваешь шансы. Рассудка вообще не включаешь. Поступил ли я разумно? Да где там! Разумнее всего было бы переждать революцию и только после того вернуться, чтобы объясниться в любви Кристине. А что сделал я? Махнул рукой, пан Бенедикт. Махнул на все это рукой!

— А и вправду, наша ли была глупость, тогда, подо Льдом? — Я водил взглядом по пустому небу. — Глупость и рассудок здесь значения не имели, пан Порфирий. В расчет входило: что правда, а что ложь. То, что люди так влюблялись — это не по причине какого-то там гипнотического влияния Черных Сияний, но по закону двузначной логики. Тому самому, который позволял нам судить с железной уверенностью в соответствии с единоправдой человеческих характеров, а вам — устраивать головоломные заговоры в Истории, лишенной энтропии.

…Ведь в чувстве самым страшным является та неуверенность, та пытка сомнения и разорванность между ДА и НЕТ: любит, не любит, любит, не любит; и даже глубже, в отношении себя самого: люблю ли я или мне только кажется, будто люблю? Но все это проклятие Лета, это — любовь Котарбиньского! В Краю Лютов были всего лишь два полюса в магните души, и про большую часть блужданий и ошибок там нельзя было и подумать, нельзя было заморозить. Единственное, кто-то такой, как я… — Я покачал головой. — Это была не глупость, то был насос тьмечи доктора Теслы.

— Позвольте!.. — фыркнул мой собеседник. — Я понятия не имею, что вы несете!

— Когда в вашем сердце запала печать на Кристину Филипов? Когда убегали от Шульца, подо Льдом, пан Порфирий, подо Льдом.

— Снова вы хотите засушить все дело до смерти своими умствованиями. А ведь тогда вы нам правильно говорили: Что такое любовь? То, что высказать невозможно. У нас имеются лишь люди, которые ведут себя так-то и так-то, так что мы говорим: это от любви. Но до того момента, как лишь строят душераздирающие мины, под Луной шастают и пишут гадкие стишата — это что? Любовь? Ха! Это всего лишь пьеса о любви! Картинка про любовь! Рассказик за любовь! Любовь в кавычках!

— Так кто же она такая? Дочка, внучка Теслы — или его любовница?

— Любовница!? — возмутился тот от всего сердца. — Ну, знаете ли!..

Я начал качаться на кресле, балансируя тростью вперед и назад.