Я-оно стукнуло пепельницей о подоконник.

— Ничего вы не поняли! Весь смысл аполитеи заключается в том, чтобы не разрешить одному человеку обладать властью над другим человеком, всю необходимость передавая исключительно Истории — но не для того, чтобы творить непобедимых диктаторов, замороженных в своей диктатуре! Аполитея — это как раз и есть свобода от таких Демонов Правды, как вы! — В этом месте нацелило в Пилсудского палец, палец против пальца. — От диктаторов, царей, министров, чиновников! В ней нет уже места вольным решениям правительственных советников — имеются лишь ясные и очевидные исторические необходимости!

— Не понял? — Пилсудский иронично усмехнулся из глубин своей густой бороды. — Правит История — но кто управляет Историей, пан Герославский? Кто управляет Историей? — Он обошел стол, заходя от печи, приблизившись на четыре, на три, на два шага. — Вы проклинаете людское правления, человеческие диктатуры и империи — но ведь царь, даже самый могущественный, с миллионом чиновников, миллионами шпиков и агентов, с целым арсеналом чрезвычайных указов, кем он является по сравнению с правлением Истории? Беспомощное дитя! Чуть ли не анархист! А попробуй воспротивиться Истории, попытайся сунуть взятку логической необходимости, упроси математику, устраши идею…!

…Именно так! Так вот, тот человек, который возьмет власть над этим аппаратом управления исторического процесса — такой человек — диктатура, более жестокой невозможно представить — царство, больше которого невозможно и представить — окончательная автаркия — самодержавие, равное божественному — такой человек — такой человек…

Непонятно когда, но я-оно начало отступать перед Стариком, сбрасывая с лавки шкуры, упустив самокрутку, в конце концов, вжимаясь спиной в стену — а он подступал дальше, целясь пальцем в грудь — его палец победил.

— Герославский! — гремел Пилсудский. — Герославский! Затем я послал вас, за тем вас посылаю, — он стиснул костлявые пальцы в кулак, — чтобы вы схватили Историю за жопу!

Холодно, холодно, еще холоднее.

— А скольких вы послали после отца?! — Подскочило к столу, одним широким махом смело весь пасьянс, карты зашелестели, словно стайка перепуганных воробьев, даже сабака на печи морду подняла. — Где вы найдете такого Измаила, как мой фатер? Тот, кто обладает истинным характером, тот вас как раз слепо и не послушается! Абааса вы не зачаруете! Для вас, для Победоносцева, для царя на Дороги кто-то сойти еще и может — эти не спустятся!

Тот улыбнулся, теперь уже ангельски спокойный.

— Именно потому, — сказал, — я так и обрадовался, когда прочитал вашу Аполитею. — Он вытянул открытую руку. — Вот вы ссоритесь, но с кем ссоритесь — с самим собой, не со мной, ведь уже прекрасно знаете о себе правду. Мне не нужно вас ни в чем убеждать. Вы же сами мечтаете о Льде! Правда? Правда. Замерзло. Сейчас же только пойдите к пану Филиппу, покажитесь ему, поговорите душевно, как сын с отцом, как Мороз с Морозом. Ну. — Он сделал еще один энергичный шаг с вытянутой рукой. — Я же вижу, что вы за человек.

Холодно, холодно, еще холоднее. Княгиня Блуцкая, она видела первая. Тряхнуло головой. Что такого случилось той ночью на иркутской улице? Ведь так, на самом деле, люта не коснулось — даже если я-оно и помнит, будто бы люта коснулось. Из другого, другого прошлого родом.

Старик глядел.

Облизало губы.

— Они должны выслать курьера…

— Не беспокойтесь, до места он не доберется.

Замигало, в глаза кольнула резкая, кристальная белизна, бьющая из окна за спиной Старика.

— Польша подо Льдом, — шепнуло я-оно.

— А остальную часть мира можете оставить для себя.

И так вот — над Историей — пожало холодной рукой ледяную правую руку Юзефа Пилсудского.

Выехало часом позже, вступая в гонку с южным Солнцем и казаками. Адин и Чечеркевич (кривоногий товарищ Адина) вели вверх, по покрытым лесом склонам, поначалу до еще глубже забравшейся в горы деревни Шимки, где, как они заверили, живой души за много лет не увидишь, ведь всех землепашцев Зима давным-давно выгнала — а из Шимок по крутому спуску прямиком на губернский тракт, по которому можно быстро перескочить Байкал, чтобы, в конце концов, полностью оторваться от любой погони в Приморских Горах. Японцам, оставшимся со Стариком в Тунках, будет легче вырваться и распылиться по тайге, они ведь не обременены багажом, оборудованием, запасами. Ехало двумя упряжками: тунгусские проводники на своих низко сидящих санях, затем упряжка в четыре оленя с санями японцев, приспособленными к бездорожью и ледяным полям Сибири. На эти, последние, перегрузило багаж из саней Щекельникова, а так же ящик с печкой Теслы, вместе со спрятанным там насосом Котарбиньского и мотками зимназовых кабелей. Адин с Чечеркевичем взяли верховых оленей и вырвались на полверсты вперед, проверяя возможность проезда после ночных осадков. Чем выше в горы и глубже в тайгу, тем мороз становился, как бы, тяжелее, злее. Снег трещит под полозьями саней, словно перетираемая лоза. Никто ничего не говорит, все лишь тенисто дышат, даже тунгусы. Господин Щекельников, один раз отвернувшись от поводьев, просопел сквозь тряпки хриплым полушепотом: — Узнали бы меня. Наверняка схватили того урода, которому жизнь его из чертовой рожи вырвал, он и проговорился. И меня зарезали бы, господин Ге. — Больше же никто ничего не говорил, так что раздающиеся из долины случайные выстрелы слышно было очень четко, когда они неслись протяжным эхо над белым пейзажем. Я-оно насчитало восемнадцать выстрелов. Тропа приблизилась к краю обрыва, между вершинами редко растущих здесь пихт и кедров можно было взглянуть прямиком в котловину Тунки. Казаки разъехались среди изб, проверяя следы, ведущие в лес. Раздался очередной выстрел — они спрятались за возможные укрытия. В таком снегу только слепой не прочитает следа, оставленного двумя упряжками с санями, и потому Пилсудский пообещал отстать этот отряд или, по крайней мере, задержать их настолько, чтобы я-оно успело съехать на губернский тракт. Но более всего жалело, что нельзя было подождать доклада тех японцев, выслеженных казаками, так что до сих пор непонятно, какова ситуация в Иркутске, кто же там держит власть, на какой бок перевернулась История, и какие, собственно, приказы направили сюда военных. Похлопало по шубе: снизу пятникова колода Фредерика Вельца. Тесла — живой? не живой? (Нужно как можно скорее сойти на Дороги Мамонтов!) А под картами, в том же кармане — нарисованный от руки Пилсудским эскиз с указаниями, как добраться до Черного Оазиса, могилы, открытой прямиком в Подземный Мир. Секретная гидрография Байкала подскажет вам, пан Герославский, как спуститься к абаасам. И что? — тут же нужно упиться, нажраться тунгетита и молиться, чтобы удачно замерзнуть? Нет, нет, нет! Я-оно туда не поедет! Казаки высыпали из-за церкви, отдали согласный залп, помчались в сторону леса. Встало в санях и махнуло Тигрию, чтобы тот ускорил. В Черный Оазис я-оно не поедет — куда же затем? Господин Щекельников свистнул кнутом, олени дернули под гору, спрыгнуло в снег, чтобы разгрузить сани. Над головой склонялись кедры в сосульках. Упряжка тунгусов исчезала за поворотом. Из долины раздался одинокий выстрел и смертный вскрик. Неоткуда ждать спасения, некуда бежать, нигде нет безопасного пристанища. Снег, тайга, горы, затерявшийся в Сибири человек. Бежало рысцой рядом с санями, даже не слишком кашляя на морозе. При том чувствовало мороз и в костях, гладкое, ледовое движение по внутренним изгибам тела. Мазь помогла не до конца. Бежало в молчании, в тьметистом пару, подсчитывая про себя все совершенные ошибки, и так вот, с каждой учтенной глупостью, запомненное прошлое замерзало в запутанной форме — тонкой, барочной арабеской инея вокруг совершенно уже замороженного Бенедикта Герославского. Ведь неопровержимая правда, ось и стержень всяческой правды — это нынешнее мгновение, этот обледеневший склон, эта заснеженная тайга и эхо отдаленной стрельбы, это чистое, ясное небо, зимнее Солнце, горы под Солнцем, и этот безумный поход в слепой погони за Отцом Морозом: исходящие паром олени, перегруженные сани, Тигрий Этматов и его почитатели абаасов, Адин и и еще один кривой японец, а еще господин Щекельников (и его ножики).