Так или иначе, пускай даже это и должно было означать явную неволю, следовало быстро решать, пока Никола не перешел к испытаниям Большого Молота Тьмечи на Байкале — ибо тогда все уже будет одной громадной лотереей: выплюнутый где-нибудь в пустыне, словно тот же Аэростатный Немой, даже если отец и переживет саму Оттепель, если тот резонанс тьмечи не разорвет его на части, как предсказывает всему Льду со свойственной ему самоуверенностью Никола…
Схватилось с места, подбежало к двери, рвануло за ручку. Закрыто. Взвыло по-звериному.
И как можно быть таким идиотом! То, что хотелось сдержать слово, данное панне Филиппов — и вот, пожалуйста, ум замерз в ледышку, хоть молотком его бей, даже половину мыслишки свежей не отскочит!
Закрыто, закрыто, а ведь это единственна дверь, хорошенько Урьяш комнату выбрал, сквозь стены никто ничего не увидит, а окон, ясное дело, губернаторский дворец не имеет, впрочем, какая тут от окон польза, под ними же пропасть. Пнуло плевательницу, та звякнула, ударившись в мираже-стекло; пнуло ножку дивана — взвыло от боли.
Закрыл, побежал сообщить Шульцу, подождут, пока бал закончится, тогда пришлют костоломов своих, а то и жандармов, вызванных под любым предлогом; на том все дело и завершится. Ругаясь про себя без складу и ладу, вырвало из-за пояса Гроссмейстера, развернуло тряпки. Черный револьвер играл холодными радугами в белой ладони.
Закусило зубы на сигаре. Итак, с самого начала это было ошибкой, не следовало сюда приходить. И случилось — ну да, случилось то, что теперь уже Шульцу Отец Мороз не нужен, по-видимому, такие пришли приказы, что ему теперь не помогут никакие переговоры с лютами; ба, само присутствие Сына Мороза для губернатора является компрометацией, адвокат Кужменьцев что-то предчувствовал, ведь приглашение поступило в результате махинаций Победоносцева, что-то здесь с самого начала не сходилось, только ведь как человек поспеет за оборотами шестерен Державы, как сможет предугадать мысли царя-Бога — никогда их не предугадает. Проверило тунгетитовый патрон в барабане, оттянуло курок скорпиона. Выстрелить в мираже-стекло пола? (Далеко внизу, над чащей вращалась спираль снежного тумана.) В самом лучшем случае, я-оно не выпадет, сразу же ломая себе шею — за то, с полной уверенностью, через пару минут замерзнет. Выстрелить в двери? А вдруг Урьяш поставил кого-то за ними? Тогда, может, в стенку. Глянуло на шкафы с экспонатами, и вот тут некая идея начала выклевываться под черепом.
Рамы, проволочные стойки и подсвечники были из зимназа, холода с высоким содержанием углерода. Я-оно уложило их вдоль внутренней стенки, в самом дальнем от двери месте, сдвинув другую мебель в сторону. Всовывало проволоку под настенные панели, забивало свечные канделябры в стену, стуча по холодному металлу рукояткой Гроссмейстера. Ведь если заморозить стену, это никак не поможет; стену необходимо взорвать, а это может сделать лишь мороз, на вещество напирающий, то есть, в форме льда. Чернородки послужат основной контртепловой массой. С другой стороны, если тепло удара превращается в контртепловом материале в мороз, то как поведет себя такой материал под ударом мороза? Отдаст тепло? Ведь тунгетит светится под воздействием тьвета. Только как все это пересчитать, в каком масштабе — такую вот антитепловую волну? Проходя через тунгетит, волна изменяла бы атомы попеременно: холоднее — теплее — холоднее — теплее — холоднее… Не это ли взорвало люта? Но ведь тунгетит никогда не нагревается, тем более — на морозе. Быть может, существуют такие особые зимназовые холода, например, вот этот, никелевый, примененный в конструкции Гроссмейстера — он обязан подавить тунгетитовый холод в конструкции бойка и ствола… Попыталось воспроизвести из памяти-непамяти подробности событий на станции Зима, модель всего того морозного взрыва. Куда ударила пуля, как мороз вошел в зимназовые рельсы… И что писал доктор Вольфке в своих заключениях по опытам, проведенным в холадницевой мастерской. Воздух сжижается и превращается в твердое тело… Тунгетитовый молоточек инженера Иертхейма, стучащий по термометрическим наковаленкам… Тепловая сверхпроводимость… Собрало чернородки в одну черную пирамиду, зимназовые опоры отходили от нее по стенке запутанными лабиринтами, словно электрическая схема, смонтированная из деталей, выкованных в стиле барокко. Отойдя в противоположный угол, за оттоманку, прицелилось из Гроссмейстера. Вся установка, если глядеть одним глазом вдоль ящера-ствола и рога-мушки, припоминала небольшой алтарь какого-то языческого культа — а, может, местные дикари и устраивали себе подобные…
Дверь открылась, и вошла самая красивая девушка, которую видело в своей жизни.
Я-оно замерло, инстинктивно направив оружие на нее. Ее беленькое платье, окруженное у корсета облаками голубого тюля, обхоложенное пух-золотом, висело над снежной пропастью словно ангельское облачко с религиозной картинки. Девушка сделала шажок, и все банты, кружева и нижние юбки зашелестели, словно подул ветерок. Затем второй и третий шажок — я-оно стояло, как вкопанное — она же, вместо того, чтобы удирать, подошла и коснулась ствола Гроссмейстера вытянутым пальчиком. Серебристо-жемчужное колье мерцало на ее алебастровой груди с каждым ускоренным дыханием.
Вынуло изо рта закусанную сигару, выдохнуло табачное облако.
Красавица засмеялась, словно покатились жемчужинки.
— Que c'estbeau![326]
В каштановые волосы, распущенные по-крестьянски, был вставлен цветок неизвестного вида, фиолетово-пурпурный. Захоложенные в мираже-стекольных сережках бриллиантовые звездочки поблескивали попеременно с колье. Я-оно подавило защитный инстинкт: поднять руку, закрыть глаза.
А на пороге новый ералаш: Урьяш с покрытым орденами господином, с двумя лакеями и еще какими-то людьми сзади. Девушка встрепенулась, словно встревоженная птичка, развернулась на месте, помчалась к двери, добежала до важного лица, которое только теперь узнало. — Oh, papa..! — и, обняв того за шею, начала что-то нашептывать ему на ухо.
Как можно скорее спрятало Гроссмейстера под фрак и белую, пикейную жилетку.
В конце концов, Франц Маркович вытолкал лишнюю компанию в коридор, остался один только генерал-губернатор Шульц-Зимний и его лакеи, как можно скорее пододвигающие ему кресло, устраивающие возле него курильницы, подставляющие под вытянутую руку столик с хрустальной и мираже-стекольной посудой, наливающие напитки быстрее, чем хозяин пошевелит пальцем. Тяжело вздохнув, граф устроился в готическом кресле, скрестил в щиколотках вытянутые ноги, лакей тут же подставил под них ампирную скамеечку.
После этого Шульц разрешающе кивнул, и я-оно уселось на стуле, уже подготовленном лакеем на приличествующем расстоянии. Другой лакей вырвал из руки сигару. Сидело прямо, словно аршин проглотив, со сложенными коленями и руками на них. Плохо спрятанный Гроссмейстер давил в почку.
В соответствии с математикой характера Края Правды (Белицкий, а значит, и Кужменьцев, а значит — и Шульц), генерал-губернатор иркутского губернаторства был человеком успешным, то есть, некто, по сути своей выделяющийся в высших сферах Российской Империи, ибо не на высотах рожденный (с которых, самое большее, можно было лишь упасть), но самостоятельно карабкающийся вверх; не привыкший к успехам в обществе, но успехи претворяющий; не жаждущий этих успехов, но желающий чего-то такого, на что может претендовать только лишь благодаря успехам. Родом он был из обедневшего помещичьего рода, кресло губернатора получил на вершине военной и министерской карьеры. Только иркутское генерал-губернаторство после Зимы Лютов не выглядело приятной наградой для придворного фаворита, скорее — опасным вызовом и полем тяжкого труда, в противном случае, лицо покроя Тимофея Макаровича Шульца его бы и не получило.
Граф поднял ладонь, в которую ему тут же вложили платок; он откашлялся в него, повернув голову в сторону благовоний. Седеющая борода была подстрижена по шведской моде, разве что только с буйными, такими же седеющими бакенбардами. Он сильно лысел, огни керосиновых ламп отражались на высоком лбу. На его груди сиял орден Святого Андрея Первозванного, подвешенный на тяжелой трехчленной цепи, с ало-синими, серебристо-голубыми, багряно-золотыми медальонами, с фигурой апостола, распятого на кресте святого Андрея, что была наложена на золотом двуглавом орле в тунгетитовой оправе. Орла на восьмиконечной звезде ордена окружала надпись: «За веру и верность».
