— Ну а с этими отравленными — что дальше? Фишенштайн заплатил, они выздоровели — или как?

Саша отрицательно покачал головой.

— Родион говорит, что умерли все. В больнице до последнего старались, только ничего сделать было нельзя. Никто из них вообще в себя не пришел. А это же дюжина мужиков была, и все в одну неделю; дюжина, а то и больше. Трагедия! Congelationes, thromboangiitis obliterans, embolia etcollapsus.

— Il semble etonnant[309], только что все это означает? Обморожения и коллапс, так?

— Гипотермия, большие проблемы с кровообращением, что-то вроде morbus Burgeri[310], только очень ускоренная, образуются тромбы, тело умирает, холодное, словно камень.

— Все, говорите. Ну, этого мы никак знать не можем.

— Так я же говорю вам, что Родион…

— Логика, господин Павлич! Отступая от результатов к причинам, невозможно увидеть все причины, которые могли привести и к совершенно иным результатам. Зачем нам возить в больницу тех, которые все это пережили без вреда для здоровья? — Я-оно надело очки и шапку. — Фишенштайн, так. И повсюду лежат, можно брать даром, так? Ладно, кормите их регулярно и накачивайте теслектричеством, пока не замерзнут. Или — не замерзнут. Ну, пака!

Вышло задними дверями, в складской закоулок. Щекельников побежал искать сани.

Господин Исидор Хрушчиньский после приветствия приглядывался долго, и вложив мираже-стекольный монокль в глаз, и без него, пока не подумало — раз, что в его лице с очередным мясником души встретилось, что высверливает из нее резким взглядом всю единоправду о человеке; два, что Хрушчиньский каким-то образом разбирается в откачке тьмечи, ведь не у всех обитателей Страны Лютов она накапливается по естественным причинам, но и от механического откачивания, противного природе; три, что какой-то мелкий эффект Черного Сияния тут действует, заманивая пана Исидора злыми симметриями светеней.

Одно правда: я-оно все еще было под воздействием откачки, поскольку все остальные домыслы оказались неверными.

— Вы уж простите, что глазами вас так сверлю, — сказал хозяин, усевшись, — но сегодня вы еще сильнее его напоминаете. Когда я его в последний раз видел, он тоже густую бороду носил. И стригся всегда чуть ли не налысо. И еще, когда вы так вот стоите — вы присаживайтесь, присаживайтесь! — он на всех свысока глядел, стоял ли, сидел ли, лежал ли, все равно — свысока. Выпьете капельку?

В комнате на задах Складов — обустроенной даже прилично, с обитыми кожей стульями, с керосиновыми лампами под золочеными абажурчиками, с не сильно даже гадким пейзажиком — три из четырех стен были застроены стеллажами для бутылок со спиртным. «Хрушчиньский и Сыновья» не имели дело с напитками наилучшего вкуса и наивысших цен, но здесь, наряду с самыми паршивыми водками и ординарными винами, очутились бутылки с весьма даже благородными этикетками. Пан Исидор налил по рюмочке абсента.

Я-оно попробовало кончиком языка, подсладив и сильно разведя водой. На всех глядел свысока — разве панна Елена не упоминала чувства превосходства? Только, Боже — какого же превосходства?! Как я-оно могло глядеть на людей сверху, если в их силах было одним лишь взглядом разжечь багровый стыд, и стыдом этим испепелить душу? Никак невозможно согласовать подобные уравнения характера!

Я-оно отодвинуло рюмку.

— А какой, собственно, природы было ваше знакомство? — спросило напрямик. — Вы упоминали про долг благодарности…

— Какой природы. — Хрушчиньский выпрямился за столом, провел ладонью с пятнами после обморожений по пятнистому жилету, по гладко бритому подбородку, вынул из глазницы монокль, постучал им по очищенному от бумаг столу. — Мой старший, Радослав… Видишь ли, пан, эта вывеска, «Сыновья» — это заклинание, я заговариваю будущее. Ян, ну да, но Радослав — ему было семнадцать лет, когда в тысяча девятьсот пятнадцатом он получил десять лет за участие в заговоре против правительства. Ваш отец… Если бы не ваш отец, Радослав на каторге не пережил бы и года. Он попал к нему в роту, пан Филипп взял его себе под крыло, духом поддерживал, научил жизни каторжной. — Хрушчиньский поднял голову. — Так что, можете представить, когда он появился в Иркутске, я хотел его отблагодарить.

— А он ничего не взял.

— Не взял, — пан Исидор сухо усмехнулся. — Мне показалось, он меня еще и выругает. — Хозяин вздохнул. — Так что, когда я увидел вас под Черным Сиянием… Сын за сына, разве не такова справедливость божья?

— Вы остерегали меня перед Пилсудским.

Хрушчиньский залпом допил остаток неразведенного абсента.

— Это демон Льда! — хрипло прошептал он. — Бегите от него!

— Вы с ним знакомы?

— А вы как думаете, по причине кого Радослав жизнь себе сломал? Вот тут, — он махнул в сторону стеллажей с бутылками, — здесь они встречались, здесь по ночам операции свои оговаривали, политику делали. И потом пан Филипп…

— Что?

Хрушчиньский стиснул кулак.

— Потому что заловил и его! Проклятый товарищ Виктор! Он притягивает их как магнит — подойдешь поближе и уже не отлипнешь. Замерзло! И где теперь пан Филипп? Сибирский лед!

— Выходит, если я вас правильно понимаю — у вас точные сведения, что это Пилсудский послал отца на Дороги Мамонтов?

Хрушчиньский вздохнул, скрестил руки на груди.

— Ясное дело, при том меня не было, — сказал он, уже спокойнее. — Но у меня есть глаза и уши, свой ум имеется. Я знаю, что за день перед тем, как прийти ко мне, пан Филипп разговаривал с ним где-то у себя, в Холодном Николаевске. И сразу же после того полиция начала ходить за ним по Иркутску. Сюда забегает он уже вечером, шарфом обвязанный, так что лица под мираже-стеклами не видать, и кладет деньги за пять бутылок сажаевки. А утром он уже явно в дороге был — только его и видели.

— Сажаевки?

— На дорогу. — Пан Исидор указал на бутылки, уложенные высокой стопкой слева. — Десять рублей тридцать копеек, дорогое пойло, это правда, могло быть что-то и подешевле.

Я-оно поднялось, сняло со стеллажа плоскую бутылку. На наклейке была нарисована панорама Иркутска с башней Сибирхожето посредине; ее корона темноты распространялась в виде черных букв названия напитка:

Снимая бутылку с высоты, я-оно встряхнуло ее. В прозрачной жидкости, скорее всего, чистой водке, плавали хлопья черного снега, угольные снежинки-сажинки.

— И люди это пьют? Разве им не вредит?

— Водка всегда вредит, если пить неумеренно, пан Герославский.

— А это в ней — тунгетит?

— Потому и такая дорогая. Пьют и с золотом, и с перемолотыми костями, пак почему бы не пить с тунгетитом? В черноаптечных сиропах встречаются куски и побольше.

Я-оно еще раз взболтнуло бутылку сажаевки. Черные частицы медленно закружились.

— Я понимаю, почему вы с таким сожалением относитесь к Пилсудскому…

— Сожалением?!

— Нууу, демон Льда?

— Пан считает, будто бы он от всего сердца желает Оттепели? Ха! Он обманул самых разных людей политическими соображениями в посланиях, письмах издалека[311], высылаемых с безопасного расстояния в Лето, так что никто уже не может усомниться в характере автора. Только я вижу его как на ладони: это чисто ледняцкая душа; он должен растопить Польшу, чтобы вернуть ей независимость, но как только страна попадет по его командование, он сам всю ее под собственным единовластием быстро заморозит! — И вновь пан Хрушчиньский стиснул кулак. — Не раз и не два встречался я с ним лицом к лицу и узнал правду об этом человеке. Здесь они появляются чаще, чем у нас, есть нечто такое в русской земле, что человеку легче оторваться от фальши и ненадежности материального мира, и схватиться сразу же за идею, за Правду, схватить Бога за бороду. А уж как только кто услышал глас Божий, то хотя бы и свинопасом был, тут же без стыда встанет пред толпою и объявит себя царем правомочным, императора-помазанника с проклятиями именуя узурпатором — и толпа довольно часто ему верит.