…Или вон то. — Он ударил молот очком по невидимой струне, растянутой между двумя зажимами; только в вибрации та выпустила тонкую радугу, и глаз ухватил образ натянутой нити. — Инейциновое волокно. Тоже уже запатентованное налево и направо. Из него будут изготавливать легенькие аэропланы. Бронированные рубашки и костюмы, на них будет подвешиваться архитектура нового Вавилона. Господа из Kaiser-Wilhelm-Gesellschaft уже прислали нам подробные планы новых городов, новых машин, новых поднебесных железных дорог. А чего не прислали — мы можем догадываться. Все те суда и пушки, для которых Император заказывал здесь зимназо, через пару лет можно будет сдавать на хранение в чулан.
…Зайдите как-нибудь к доктору, быть может он покажет вам свою игрушку: ледовизор. — Иертхейм плоско сложил ладони. — Две пластины мираже-стекла, в нижнюю вплавлена зимназовая сетка, верхняя прозрачная. Между ними взвесь с тунгетитовым порошком. Вы же сами видите, как на мираже-стекле переливаются цветные картинки. В ледовизоре они так же будут меняться и укладываться в соответствии с прилагаемым напряжением. Но это, если ему удастся. — Mijnheer Иертхейм схватил горочек, выдул остатки бульона. — Говорит, что ему нужно выехать. Только Крупп его не отпустит.
— Хмм, я расспрашивал, как оно здесь с идеями сотрудников, и…
Уродливый голландец по-дружески похлопал меня по плечу.
— Не бойтесь, молодой человек, я ничего никому не скажу.
А собственно, почему не скажет? Чингиз Щекельников был прав, что-то тут не сходится, математика характера оставляет в уравнениях Иертхейма большое неизвестное, либо же их правая сторона просто не равна левой стороне.
— Вы не останетесь вечером подольше? Я все обдумаю, и мы еще раз этот вопрос оговорим. Что-то мне кажется, какую-то копейку на этом заработать можно.
Mijnheer Иертхейм приглашающе махнул рукой.
Вернулось к отчетам для Kaiser-Wilhelm-Gesellschaft. Лед-картошку украдкой переложило в карман шубы. Посматривало и прислушивалось к господину Бусичкину, не заметит ли тот кражи. После полудня появился доктор Вольфке и очень вежливо отругал немого: основная работа Бусичкина заключается не в этом, не за тунгетитовые огороды Вольфке вызывают на ковер к директорам. В основном, Бусичкин отвечал за исследования над криоуглеродом. Ледовый уголь, родом из месторождений, перемороженных лютами (и добываемый, в основном, на черемховских шахтах), характеризуется тем, что, брошенный в огонь — в мгновение ока гасит его и, в сопровождении взрыва тьвета, сгорает при чудовищно низких температурах. Первая загадка, перед которой стоит черная химия, касается молекулярной структуры криоуглерода и других ледовых, зимназовых материалов. Ведь, одно дело — это холод угольного зимназа, к примеру, протянутая сквозь холадницу высокоуглеродистая сталь, и другое дело — холод чистого зимназа, Fe/gl, с криоуглеродом, C/gl[283]. В Томске, Санкт-Петербурге и Берлине уже расписали «Черные Менделеевские законы» ледовой химии, которые, правда, ждут своего подтверждения или опровержения. Происходит ли ледовая трансмутация именно на молекулярном уровне? Остается ли один атом криоуглерода именно криоуглеродом? То есть, является ли это свойством всякого отдельно взятого атома — как электромагнитный заряд, масса или валентность? Существует ли определенное свойство материи на этом наиболее фундаментальном плане, связанное с ее корпускулярно-волновым характером, с энергией и состоянием упорядоченности, которое проявляется только лишь после того, когда мы всмотримся в материю, измененную только для этого единственного свойства: мы не знали, что живем в Лете, пока не наступила Зима. Если бы это было правдой, то существовала бы не только иная биология гелия, но и другая биология ледового углерода: органическая химия, построенная на связях C/gl — ледовые углероды, жиры и белки — ледовые растения и животные — ледовые люди. Брал ли Бусичкин у зимовников кровь? Сжигал ли ее в спектроскопе? Исследовал ли в химических реакциях? Я-оно устыдилось теперь энтузиазма, проявленного перед Иертхеймом. Ничего удивительного, что его все эти замыслы никак не тронули: они здесь наверняка годами копаются в кишках зимовников и придумывают, как бы сделать человека более устойчивым к морозу. Записало на обрывке листка: Номер 5: Дорога Жадности — отправился в Мороз за тунгетитом? Ведь отец держался с зимовниками, с мартыновцами; все это подтверждают. Он работал у Горчиньского, потом у Круппа, он знал цену выигрыша в гонке. В тысяча девятьсот одиннадцатом году его роту забрали для одной из первых экспедиций в Лёд; комиссар Прейсс говорил, что большинство из них умерло — видимо, зашли так далеко, как ни один из сорок после них, изотермы ведь перемещаются, Лёд напирает. Что они тогда увидели? Что обнаружили? Добрались ли они до места Удара? Кто еще выжил из той экспедиции? Нужно достать документы из Министерства Зимы. Ибо, возможно, самая простая Дорога — это истинная Дорога; пошел в Мороз, потому что его искусили горы тунгетита; ему нечего было терять, а вот получить он мог — все.
Я-оно осталось хорошенько в ночь — крышелазы погрохотали и пошли, наступили сумерки, в отдаленных углах Лаборатории погасили лампы, послали господину Щекельникову словечко, чтобы не ждал, но тот заупрямился, что будет ожидать — осталось, пока не вышли все, кроме Иертхейма. Спрятало бумаги и приборы под столешницу. С некоторым весельем поглядело на цвет пальцев, черно-синих от чернил. Нужно будет достать конторские нарукавники, жалко пиджака. Mijnheer Иертхейм выплыл из лабиринта шкафов уже одетым, с малахаем, в очках и старомодной кирее[284]. Замахало ему, схватилось за шубу. Спускаясь к лифтам, замотало шарф, руки сунуло в рукавицы. Господин Щекельников проснулся, поднялся на ноги. Кабина лифта находилась как раз внизу; встало у окна за дверью, дохнуло на снежно цветное стекло. Лунные радуги вырастали от крыш Дырявого Дворца; Холодный Николаевск плыл внизу в звездных озерах. Уродливый инженер встал рядом, достал из-за пазухи бутылку, сделал приличный глоток. Глянуло над мираже-очками. Показал: молоко. Покачало головой.
— Ну, и как там запал молодого миллионера? — откашлявшись, захрипел голландец по-немецки. — Не остыл пока?
— У вас перед ним имеется некий долг благодарности, — произнесло я-оно через шарф.
— Что? Нет!
Но он прекрасно понимал, о ком речь.
Может, это Лёд, а может…
— Вы узнали меня сразу же. То есть, вы узнали его. Я не просил какой-либо помощи, не просил никакого заступничества у доктора Вольфке.
Тот хрипло рассмеялся.
— У меня доброе сердце!
— Вы много размышляли об Измаиле. — Подъехала кабина лифта. Господин Щекельников рванул одну дверь, другую. Вступило в мороз, железяки грохотали при каждом шаге. Вошел голландец, закрыл кабину, перебросил рукоятку. Поехали. — Я научился… — пришлось повысить голос, чтобы перекричать ритмичный грохот. — Это две стороны одной и той же монеты: стыд и презрение, благодарность и ненависть. — Отвернуло взгляд на переливающуюся в темных цветах панораму промышленного города. — Эти токи тянутся в нас через границы добра и зла: самые возвышенные намерения порождают грязные подлости, самые черные желания толкают на акты ангельского милосердия.
— Теперь вы станете выступать против морали; это сейчас весьма модно в Европе, в Лете.
— Мораль принадлежит межчеловеческому языку, построенному на словах, поступках, движениях материи; в то время, как наши самые глубинные чувства и мотивы не могут быть описаны даже нами самими.
Кабина лифта ударилась в землю. Щекельников снова вышел первым. Я-оно шло к станции Мармеладницы по дорожке из неровно уложенных досок. Дорожка была настолько узкой, что на ней, плечом к плечу, помещалось только два пешехода; когда кто-то шел напротив, нужно было останавливаться или сходить вправо. Перрон Мармеладницы, естественно, виден не был — нужно было ориентироваться по Часовым Башням. Тогда еще топографии Холодного Николаевска так хорошо не знало. Разгляделось по небу. Свет горел в Башне Тиссена, работали люди Победоносцева из Надзора в Башне Полуденного Часа.
