— Пан Хенрик, дорогой! — вскрикнул Вольфке и инстинктивно перешел на польский: — Математик, на кой ляд нам нужен математик! Ведь я же просил прислать амстердамских стеклодувов и металлургов-химиков — а они мне математика.

Выговор доктора Вольфке был особенным: «матьематик», «амстиердамскйих», «штекло».

— Так ведь кто-то с головой на плечах должен, в конце концов, свести результаты измерений. Door meten tot weten[279]! — захрипел Иертхейм. — Мы же тонем во всем этом. А под конец года нас ждет отчет для Берлина. Кто будет его писать — вы? я? господин Бусичкин? или, может, госпожа Пфетцер?

Доктор Вольфке раздраженно замахал руками.

— У меня нет времени, совсем нет времени! Мало, что ли, дел на голове! Слышали, — махнул он в сторону цеха, — если это все протянется, зимовники тоже уйдут, как уже мне обещали: солидарность мартыновских братьев и верность ледовой вере, и все такое прочее.

— И вы этому удивляетесь? Вы не должны удивляться.

(Впоследствии я-оно узнало, что Мечислав Вольфке является крупным масоном, Великим Магистром Национальной Ложи).

— Но работа, дорогие мои, работа стоит! Вы проверили непроницаемость угольной камеры?

— Манометр замерз.

Доктор Вольфке вытащил носовой платок, сшитый, по-видимому, из четверти скатерти, и высморкал в это полотнище нос, сильно при этом покраснев.

— Все замерзает.

«Вше замезает». То ли он, впридачу к насморку страдал тяжелым воспалением горла и гортани, то ли родился с дефектом речи. Я-оно собиралось обратиться к нему с огненной речью, предъявить рекомендательную бумагу, живо аргументировать, только рот как-то не открылся. Чесало верхнюю часть ладони. Окна покрылись паром, протерло голой рукой мираже-стекло, холодный водный пар остался на коже. В цехе зимовники расселись на упаковках и керосиновых бочках (вся зимназовая машинерия, идущая к люту и в глубину холадницы, перемещалась туда-сюда по рельсам, и всякий раз после прохода ледовика необходимо было растапливать с них лед). Шесть мужиков, половина наполовину с голыми головами и в меховых шапках, в легких куртках, а то и просто в рубашках или свитерах на голое тело — сидели, разговаривали, жевали краюхи хлеба, запивали ледяным чаем.

Я-оно застегнуло шубу, вышло на мороз холадницы. Рабочие и не взглянули, пока не присело рядом на перевернутой тачке. Не надело ни шапки, ни очков. Седобородый, широкоплечий старик в кожаном фартуке, тот, что сидел ближе всего, тот узнал сразу. Не было уверено в лице мужика в ушанке, что сидел напротив, но вот в седобородом старике — точно. И еще то, как он заговорил — тот его голос, которым он выпевал над открытой могилой литанию святого Мартына — он это, он.

— Гаспадин Ярославский.

Остальные замолкли, обратили взгляды.

— Венедикт Филиппович Ерославский, — повторил старик и проглотил последний кусок хлеба, стряхнул крошки с рук. — Искали нас?

— По Дорогам отца попал.

Тот долгое время приглядывался. Рабочие-зимовники молча прислушивались. Облака черного пара вздымались от них в пропитанном тьмечью воздухе.

— Как тогда сказали, так и замерзло, — сказал он.

— Так. Нет. — Кожа на морозе свербела, но сдержалось. Сунуло ладони поглубже в рукава. — Замерзает.

— Приходил ли кто к вам незваный?

— Кто?

— Еретики, веры предатели.

— Нет.

— И хорошо.

— Похоже, что я здесь буду работать.

Они переглянулись.

— О!

— Скажите мне кое-что, люди добрые. Вы слушаете отца с Большой Земли — а он слушает ли вас?

Седобородый склонил голову.

— Что узнаю, то повторяю, а вот слушает ли — его то воля.

— Слово Распутина обладает силой многое здесь изменить. Знаете, что все эти ночные аресты — все это от страха Шульца-Зимнего перед страхом Батюшки Царя. Прибыло посольство от господина из Америки, будут искать возможности аудиенции при дворе Его Императорского Величества. И станут они подзуживать против Сибири. Губернатор обязан заранее доказать свою верность. В первую очередь, под нож пошли абластники, и вы это знаете.

— Но если бы человек с человеком не был в несчастье заодно, съели бы нас господа без соли.

Зимовники согласно загудели.

— А вот обдумайте-ка вот такое, — ответило я-оно на это, — этим своим заединством вы укрепляете Лед или же ускоряете таким образом Оттепель. За что стоит Шульц-Зимний, а за что — абластники? Что бы сказал на это ваш святой Мартын? А?

Тут они смешались.

— Вы же не верите в Мартына, — буркнул седобородый.

— А разве станет правда менее правдивой, когда из уст неверующего исходит?

На это они уже ничего не сказали. Когда вернулся доктор Вольфке, не говоря ни слова, они встали к работе, схватили зимназовую машинерию, вступили в промышленную стужу. Я-оно стояло на самой границе воздуха, которым можно было дышать, тенистый пар протекал через шарф, заправленный под самые очки; даже за шапкой вернулось. Но все равно, более нескольких минут выдержать не удавалось, нужно было подходить к коксовщикам, что расставили свои бочки по углам цеха, возвращаться в комнату с печкой, где курил свой табак mijnheer Иертхейм.

Холадница системы Круппа — в отличие от холадницы Барнса или Жильцева — работает в открытом режиме, потому и большее воздействие мороза. Через дыру в стене, отделяющей цех от помещения холадницы, в котором уже выморозился лют, я-оно подглядывало за процессом трансмутации. На блестяще черном массиве льда отражались электрические огни — по глади морозников, сбитых в одну гигантскую криоскульптуру, проплывали волны тьмечи и бледной светени — зимназовые конструкции, подъемные краны, цепи и толкатели, машины величиной с дом и машины еще большего размера, окутывали гнездо, частично его заслоняя. Люты здесь делались крайне маленькими по сравнению с человеческими машинами; а человек, отдаленные силуэты то одного, то другого зимовника, обслуживающего процесс обращения руды в холаднице — казался совсем уж мелкой песчинкой процессов, происходящих в величественном масштабе и при темпах, сравнимых с ледниковыми. Радужные стрелы ажурных кранов перемещались с театральным достоинством. Пар от сжижаемого и вновь освобождаемого в виде газа воздуха кружил тучами, словно валы взбитых сливок; кровавые глазища ориентационных ламп окрашивали их багрянцем. Когда глядело на них через мираже-очки, раз это походило на образ наинизших кругов ада, другой же раз — на надоблачное небо, чистейшее, залитое небесными сиянием и колером. Где-то вдалеке пылали угольные костры и били ломы; через дыру их не было видно, из нее исходил лишь низкий гул работающей холадницы: усиленное и растянутое во времени механическое эхо барабанного боя глашатаев.

Дыра, как и большинство уродств архитектуры Холодного Николаевска, образовалась как раз в результате повторяющихся переморожений ледовиков; на такой концентрации Дорог Мамонтов проводить какие-либо ремонты не выгодно. В самом начале, то есть, сразу же после Великого Пожара Иркутска, когда еще не существовало никаких карт Подземного Мира, было принято решение построить здесь огромное соплицово с прилегающими гнездами лютов, по своему промышленному масштабу достойное Рурского Бассейна: с цехами высотой в десятки аршин, с железными куполами шириной в сотни метров. Тем не менее, всяческие очередные ремонты и реконструкции были заброшены; по мере потребности достраивались только дополнительные подпоры, чтобы здание не рухнуло; так что люты перемораживались свободно. Так появился Дырявый Дворец, черно-снежный монумент Холодного Николаевска, с искалеченной архитектурой, не похожей на какую-либо иную архитектуру в мире. Карта Дорог Мамонтов отражается здесь на земной поверхности болезненными скелетами застроек.

Холадница системы Круппа работает в открытом режиме, это означает, что руды, перемораживаются лютами за внешними границами гнезда, над уровнем почвы. Методы, требующие большего вмешательства, одновременно являются и более дорогостоящими, поскольку требуют необходимость подкопаться под гнездо и вокруг его границ, окружить герметической зимназовой машинерией, при чем, возникает еще и проблема надежной транспортировки тысяч пудов добычи при экстремально низких температурах. А ведь никто не может дать каких-либо гарантий в плане того, насколько долго гнездо останется в этом месте. Правда, громадное соплицово Холодного Николаевска пока что остается четким пунктом концентрации ледовиковых гнезд — единственной точкой в мире — но кто даст себе отрубить руку, что все это разом через неделю-две не вморозится назад, под землю, а весь промышленный город не останется тогда бесполезным реликтом минувшего величия, словно те вымершие горняцкие городки в Америке, когда все их золотые жилы были исчерпаны? Ведь так, по-правде, ничего толком про Лед никто и не знает.