Я-оно протолкалось назад, Щекельников распихивал людей своей дубиной. Посыльный оказался подростком бурятом в тесном для него пиджаке; натянув на себя тулуп с бараньим воротником, он помчал вниз по ступеням, пришлось наддать, чтобы успеть за ним. Лифта он не ждал — рванул зимназовые двери, я-оно снова вышло в мороз и метелицу. По обледеневшим ступеням спускалось, на каждом шагу судорожно хватаясь за холодный поручень. Между дуновениями снега время от времени показывались смазанные фрагменты Холодного Николаевска: Дырявый Дворец, Часовые Башни, подъемные краны, люты, холадницы и открытые соплицова, и крыши заводских цехов, дымы и огни, и бледные радуги, и хаос малюсеньких домиков Иннокентьевского Два. Посыльный приостановился на секунду, чтобы показать вытянутой рукой меньшую коробку, пристроенную к коробке побольше, где-то на расстоянии версты к востоку от Дырявого Дворца. Мол, идем туда.
В Производственном цеху Второй Холадницы Friedrich Krupp Frierteisen AG доктор Мечислав Вольфке пускал кровь лютам. Упитанный господин среднего возраста, с лицом, напоминавшим бульдожью морду, с небольшими усиками и высоко подбритыми с боков волосами, он стоял с открытой головой на шаткой лестнице, которую поддерживали два добровольных помощника азиата, и провозглашал через жестяной рупор инструкции для команды зимовников, которые, в двадцати аршинах далее, в проходе в основное помещение холадницы, манипулировали тяжелой зимназовой аппаратурой, подвешенной на весьма сложной системе полиспастов, рычагов и противовесов; другие концы длинных зондов, которые они держали в руках и которые больше походили на пики и копья, терялись в молочных облаках пара, стекавшего с бока люта, которого они подвергали пытке.
Мужчина в шапке с медвежьими ушами загородил нам дорогу, когда я-оно хотело подойти поближе, заглянуть в затьвеченные лица зимовников. Заговорило раз — другой, но он только покачал головой. Впоследствии узнало его как Бусичкина Г.Ф., ассистента доктора Вольфке еще по Политехническому институту в Карлсруэ. Бусичкин оказался немым.
Прежде, чем он удрал, посыльный показал заводские конторы напротив холадницы, в цеху было холоднее, чем на дворе, а вот конторы отапливались. Я-оно расстегнуло там шубу, приложило ладони к печке. На столах и сотнях полок царил неописуемый балаган, повсюду валялись части каких-то зимназовых механизмов, множество мираже-стекла, выдутого в различные формы: мензурки, ампулы, бюретки, пипетки, ректификаторы, испарители, эксикаторы, ареометры, дюжины термометров; книги и журналы; между окнами — равно как и теми, что выходили наружу, и на цех — висели белые письменные доски, густо покрытые надписями, сделанными черным мелом. Я-оно сняло мираже-очки, черное и белое поменялось местами. Там были вычерчены схемы каких-то устройств, было множество чисел в столбиках и уравнений, развертываемых и сокращаемых без явного финала, с подстановкой неизвестной символики; сама математика казалась относительно простой, определенные дифференциалы и предельные последовательности. На доске у печки, скорее всего, высчитывались тепловые балансы, к раме прикнопили листочки с каллиграфически выписанными результатами измерений температур — они колебались от одного градуса до трех.
Сами книги и в плане содержания представляли образ неразумного хаоса: пять языков, темы — всего понемножку, довольно часто имелся всего лишь один том из многотомной энциклопедии: среди них вдруг вынырнуло издание на польском языке: первый том Большой Всеобщей Иллюстрированной Энциклопедии (разрешено цензурой). Я-оно пролистало его с конца. А. А. А. А.
Амбиция — это выражение происходит от латинского ambire = обходить, и означает желание вознестись над иными, поскольку в древнем Риме, кандидаты, желающие занять общественные посты, как правило, обходили жителей города, собирая от них голоса за себя. (Ob. Ambitus).
По чему можно выявить амбиции в человеке? Только лишь по перемещению материи. Чем большее перемещение среди людей, тем амбиции в душе более жаркие. Остывая, мы меньше сталкиваемся с людьми и теряем амбиции. Такова это мера импульса пересчитанная из порядка первого вида в язык второго рода.
Дальше, имеются и математические термины.
Алгоритм (Algorismus), подсчет, а точнее, методика подсчета, собрание знаков, используемых в определенном исчислении; отсюда можно говорить про алгор. пропорции, про алгоритм дифференциального исчисления. Это выражение происходит от имени арабского математика аль-Ховаризми (ср. алгебра), произведение которого в латинском переводе называется «Algoritmi (то есть, авторства аль-Ховаризми) de numero indorum», и начинается оно с выражения: Говорит Алгоритма. С течением времени, имя автора было забыто, а выражение «Алгоритми» стали считать производным от латинского выражения Algoritmus, Algorismus. Таким образом, имя человека стало названием вещи. В частности, а. означало то же, что и арифметика. Так, к примеру, самое старое изложение арифметики на польском языке авторства отца Томаша Клоса 1538 года, носит название Algoritmus, то есть, обучение счету».
В контору заскочил какой-то рыжий тип с большим фотографическим аппаратом под мышкой.
— Господа — чего? — захрипел он.
— К доктору Вольфке, по рекомендации директора Грживачевского.
— Уже неделю нам пообещали исключительные действия. Пускай бастуют, мы не отдадим ни часа!
По-русски он говорил с тяжелым акцентом. Затем представился Генрихом Иертхеймом. Когда он снял малахай и мираже-очки, под рыжей щетиной открылась рожа, словно пришедшая из кошмара: шрамы, обморожения, пятна кожи, протравленной тьмечью, дыры в плоти, чуть ли не до кости. Это был ветеран черной физики, находящийся на фронте науки Льда с самого начала, то есть, от Зимы Лютов — он первым измерил их холод, первым пустил им кровь. Чем сразу же и похвалился, когда я-оно едва успокоило его, что сюда пришло по вопросу работы.
— Да я собаку на этом съел! — громыхал он, подогревая себе в мираже-стекольной колбе на бунзеновской горелке молоко с чесноком и маслом. — Когда мы строили здесь первые экспериментальные холадницы, тут не было никакого города, всего лишь ледовая целина и куча лютов. Первые контролируемые трансмутации производились под войлочной юртой, едва-едва защищающей от ветра. Люди замерзали у меня на глазах. У одного бурята рука так отмерзла, что кисть отломилась словно кусок глины; мы храним ее возле холадницы, сами можете осмотреть, гы-гы, в качестве предупреждения.
Отложив Энциклопедию и отбросив кучу покрытых пятнами брошюр, я-оно присело на краю низкого стола.
— Почему здесь такой бардак?
— А чего вы ожидали? Самый центр Холодного Николаевска, холадница на четверть миллиона пудов, пересечение Дорог Мамонтов — ежеминутно приходится перебираться со всем в Башню и обратно.
Я-оно перелистало старый номер «Leiden Communication»[276] со статьей про какие-то усовершенствования в строении «каскадной криомашины». В конце, под групповой фотографией заметило фамилию Иертхейма. Вот только кто из мрачных бородачей в черных костюмах был Иертхейм? На фотографии нельзя было различить цвет волос.
Зато без труда распознало круглое лицо доктора Вольфке.
— Именно потому, — сказал Иертхейм, заметив предмет моей заинтересованности. — Когда мы опубликовали первые результаты, доктор Вольфке бросил оптику и вернулся в физику низких температур. В Лейдене, у Камерлинга Оннеса он занимался криогеникой жидкого гелия. Крупп выкупил его у Цейсса.
— Жидкого гелия?
— Кровь лютов! — захрипел Иертхейм, что прозвучало будто проклятие или боевой клич викингов, после чего глотнул из колбы горячего молока.
Вытерев рот и усы, он подошел, подал руку; я-оно пожало искалеченную десницу — на ней не хватало двух пальцев. Тем не менее, у него был захват дровосека; вот так — захватил и не отпустил, захватил — и тащил, силой ломая стереометрию взглядов одного и другого незнакомца.
