Пан Мышливский закрыл дверь. Все встали, пан Цвайгрос прочитал молитву. Все громко ответили: «Аминь». Уселись. На ногах остался только Цвайгрос, опираясь костистой ладонью о стол. Он коротко поблагодарил всех за прибытие, известил о трагической смерти одного из членов клуба, попросил сделать щедрые пожертвования для благотворительного общества имени ксендза Шверницкого (в этом месяце основной целью было спасение промороженной Польской Библиотеки), после чего отдал голос председательствующему, пану Собещаньскому. Инженер Собещаньский прочитал с листка три проекта постановлений, которые должны были быть приняты клубом; среди всего прочего, речь шла о каких-то статьях, порочащих бургомистра Шостакевича, и о расхождении «польских промышленных кругов Сибири» с действиями японцев Пилсудского. Это последнее вызвало довольно резкий обмен мнениями между несколькими членами клуба. Вулька-Вулькевич все тщательно записывал.

В то время, как за столом обсуждали очередные пункты повестки дня, свободная мысль оторвалась от настоящего момента и вернулась к недавним событиям у двери. Если это было испытание — то в чем оно заключалось? И как я-оно с этим испытанием справилось? Не делая ничего, ничего не говоря, торча перед Мышливским словно мертвая кукла. Неужто правильной реакцией было именно отсутствие реакции, то есть, отказ от нее? Не слово, но отсутствие слова? Не жест, но отсутствие жеста? Не совершенное — гораздо важнее совершенного. Но, о чем могло это несовершенное могло свидетельствовать? Если вошел тот, кто не просил, не кланялся, не домогался — то отгоняли ли тех, кто просил, настаивал? Видно, дело не в этом. Пан Мышливский посматривал взглядом оценивающим, просверливающим душу — старый лютовчик — доктор права и практикующий адвокат, понимающий в болезнях людского характера; характера, что на землях Льда является надежной и измеряемой величиной, словно температура организма или же пространственный размер материального предмета. Нельзя тут было не вспомнить прокурора Петра Леонтиновича Разбесова. Сказки! — воскликнуло про себя. Да как же это? — минута, две, никаких слов, глянул — и уже знает? Уже познал человека? Сказки! К тому же, до сих пор чувствовало в себе приливы теслектричества, на рассвете откачанного насосом Котарбиньского. Вот если бы наоборот, накачаться тьмечью, если бы заморозиться — ну, тогда, возможно, Мышливский чего-нибудь в человеке и заметил. Но сейчас, в развилке между Бенедиктом Герославским и Бенедиктом Герославским? Кого, собственно, он увидел? Кого пропустил через порог? Я-оно нервно почесывало край ладони.

Проголосовав за постановления, предложенные инженером Собещаньским как председателем, члены клуба приступили к обсуждению главного вопроса собрания, то есть — положения по вопросу проекта реформы горного права в губерниях Льда, заявленного премьером Струве. До сих пор в Империи действовал принцип, в соответствии с которым собственность на землю включает и все ее натуральные богатства, а земли, принадлежащие государству (то есть, России Романовых, но не самим Романовым), остаются открытыми для горного дела. Теперь все это должно было измениться. Петр Струве собрался национализировать Дороги Мамонтов. Тут уже за столом разгорелись настоящие дебаты, в ходе которых кулаки стучали по столу, все друг друга перекрикивали, а председатель стучал по бокалу, чтобы успокоить наиболее разошедшихся — что никакого результата не давало. Некоторые из сидящих под стенами подходили к членам клуба, шептали им что-то на ухо; обменивались какими-то бумагами. Клуб в отношении предложения Струве был единодушно настроен против; радикальные расхождения наблюдались по вопросу противостояния проекту. Поскольку он одинаково бил по всем зимназовым промышленникам, независимо от их национальности, фракция, в которой лидером был Порфирий Поченгло, нажимала на то, чтобы воспользоваться этой оказией для формирования всеобщего фронта за отделение, стремящегося, по крайней мере, к объявлению экономической независимости Сибири. Фракция роялистов не желала слышать о каких-либо подобных «провокациях в отношении императора». Полоноцентрическая фракция устами Игнатия Собещаньского ставила вопрос о независимости Польши в контексте независимости Сибири — увеличатся или уменьшатся шансы первого, благодаря второму? и в соответствии с какими геополитическими планами все это учитывать? Но были и довольно многочисленные голоса со стороны более осторожных членов клуба, в основном, из старого поколения, которые сомневались в возможность проведения каких-либо глубинных изменений подо Льдом — «А хотим ли мы на самом деле избавиться от Льда?» — и опасались угрозы со стороны Японской Империи в том случае, если армии Империи Российской покинут Сибирь. Кто нас тогда защитит, ободранцы Пилсудского? Поченгло стучал мираже-стекольной пепельницей по столу и громко заявлял: — Государство! Государство! Некоторые курили — я-оно тоже вытащило папиросу.

— И ведь не признаются в этом, — язвительно заметил редактор Вулька-Вулькевич, гневно дергая за галстук-бабочку, завязанный высоко на горле. — Буржуи лицемерные! Я сам мог бы пальцем показать вам тех, кто давал деньги Пилсудскому и на старый ПеПеЭс. А теперь, когда они потеряли сотни тысяч по причине закрытой Кежмы, никто не признается.

— То есть как это, крупнейшие капиталисты оплачивают социалистов?

— Естественно! А кто? Ведь не бедняки же, у которых и на хлеб нет. А с нападений на поезда массовую вооруженную борьбу не профинансируешь.

— Но где здесь логика? Ведь они оплачивают собственное уничтожение!

— Живете в его доме, а все никак не научились отличать карикатуру на буржуя от буржуя настоящего! Пан Бенедикт, в большинстве своем все они хорошие люди.

— Не понял?

— Вот что плохого вы можете сказать о своем хозяине? Разве у него не доброе сердце? Разве не любит он людей? А деньги имеет. Так почему бы ему не финансировать борьбу за выпрямление Истории в сторону всеобщей справедливости? Разве не больно ему от неравенства, разве не стыдится он своего богатства в отношении чужой нищеты?

Я-оно глянуло на пана Белицкого, как раз выдвигавшего по какому-то вопросу энергичные аргументы; солнце играло в бриллианте mijnhheer Ойдеенка.

— Он…?

— Я не говорю, что конкретно пан Войслав — но именно такие люди, именно такие. Вы думаете, что если кто крупные деньги заработал, то, кем бы перед тем ни был, в силу волшебного заклятия, он сразу же становится реакционером? Умение делать деньги никак не связано с политическими вкусами. Такие люди угнетают, не зная того, что угнетают, и свято веря именно в такой мировой порядок. Согласен, наибольшие лицемеры могут, обогатившись, действовать по причине малого, глупого страха, вопреки своим убеждениям, тем более, если поверят в карикатуру на социализм, в различные ленинские да троцкистские видения классового террора — но только глупость, нечестность и лицемерие редко когда идут в паре с характером, направленным на успех в делах. Среди свежеиспеченных российских миллионеров вы найдете больше конституционных демократов и социалистов Струве, чем среди мелких помещиков да мещанства, не говоря уже о необразованном, суеверном крестьянстве. Вы еще спросите, сколько скупых и набожных евреев жертвует — не на популярную филантропию, но на те или иные социальные течения! Почему? Зачем? А потому что все они хорошие люди.

Он тоже закурил; я-оно подало ему огонь.

— А второе обстоятельство, пан Бенедикт, таково, что Пилсудский сейчас ведь не за пролетарскую революцию сражается, а за Польшу. Да и ПеПеЭс… Впрочем, за последние годы ситуация в партии существенно поменялась. Снова они дерутся за имущество, вырванное после раздела, и арбитраж Бюро Социнтерна никак не может их помирить, через двадцать лет взялись они за грудки по причине типографии да кучи книжек… Может, вы читаете листовки или краковскую прессу? «Молодые» в давнем Королевстве и Галиции сильно схватились за вожжи. Революционная Фракция не слишком знает, как встать между ними и Пилсудским. А Пилсудский даже не желает создавать здесь новую партию, он только ожидает возможности воспользоваться военными силами. Но пока Мороз держит все от Тихого Океана до Одры, нет никакой разницы между одной тщетной надеждой и другой.