Но, когда возвращалось к лестнице, доктор Тесла каждые пару шагов приостанавливался, вонзая из высокого замаха над головой в твердую подложку термометрическую трость и считывая через какое-то время показания на горизонтальном циферблате.

— Мне все здесь твердят, чтобы быть осторожным, — ответил он на вопрос. — Если у нас здесь какой-нибудь морозник вылезет перед лестницей…

— Смертельная ловушка.

— Cest la vie sur les Routes des Mammouths[253].

После этого я-оно поехало на обед в ресторан Варшавского Отеля, где договорилось с господином Поченгло; на вчерашнюю записочку с приглашением тот ответил сегодня весьма кратко, сообщив место и время. Только оказалось, все было напрасным.

Понятное дело, ресторан располагался не на первом этаже. Сквозь двойные мираже-стекольные окна с высокого этажа видело покрытый туманом бульвар и вздымающиеся из мглы колоннады городской бани. Между давно остывшими трубами следующего дома висел лют. Тихо падал снег, и вся картина города из меняющихся красок, еще более размягченная светом свечек на столиках, напоминала движущуюся иллюстрацию к сказкам Андерсена. Я-оно уселось за заказанным столом, приготовленным для двоих. Пожилой официант во фраке, грек с серенькой бородой, поспешил с картой вин; тут же вручил на подносе конверт. Вынуло уже известную визитную карточку Порфирия Поченгло. Прошу прощения, срочные обстоятельства, перенесем все дело на завтра, написал он на обороте. Но, ведь завтра мы отправляемся на Байкал! Со злости заказало три обильных блюда и бутылку калифорнийского Zinfandel, Sonoma 1919, прямиком из Сан-Франциско через Владивосток. Ломая хлеб, подумало об отце, который в тысяча девятьсот девятнадцатом уже хаживал по Дорогам Мамонтов. Ладно, получает он амнистию — нет, угроза выдворения делает невозможной его возвращение в Европу — но почему он отправляется назад, на север, к лютам? Неужели он и вправду поверил мистическим бредням Мартына? Судя по сообщениям Вульки-Вулькевича, тогда отец попал в компанию политиков; впрочем, а разве каторга излечила его от политики?

Едва я-оно справилось с неаполитанским супом, в ресторации потемнело, словно в декабрьский закат. По залу пошел шумок, то один, то другой клиент требовал зажечь тьвечки. Поглядело на город. Черные Зори темнели на небе с востока на запад — уже не мерцающие точечки тьвета, полоски мрачных цветов, но пятна монолитного мрака, словно дыры в небосклоне, из которых льется жидкий уголь. Тунгетитовая бижутерия светилась все более интенсивно. На открытых зимназовых элементах зданий, транспортных средств, фонарей, на зимназово-тунгетитовых рекламах торговых домов, банков, страховых обществ расщеплялись длинные косы радуг, врезаясь во мрак и окрашивая его павлиньими, коралловыми оттенками. Даже потьветы лютовчиков, что обедали в Варшавском Отеле, набухли нездоровой величиной. Официанты прошлись вдоль окон, устанавливая на подоконниках ряды тьвечек. Затянув затем тяжелые шторы, они эти тьвечки зажгли. Светени от прикрытого тьвета осветили зал. Я-оно не очень-то понимало принципы черной физики. Разве не достаточно было заслонить сам тьвет Сияния? Чем один тьвет отличается от другого? Неужели и вправду, волны тьвета, совсем иначе чем световые волны, не прибавляются или гасят друг друга, но — взаимно выталкиваются? Но ведь это же вовсе и не волны, не здесь, не в Краю Льда. Вернулся первейший вопрос черной физики: может ли пустота — отсутствие света — то есть то, что не существует, воздействовать на то, что существует? Может ли небытие изгонять бытие? Красное вино, прожженное яркой светенью, окрашивало скатерть и тарелки малиновой акварелью. Подняло бокал к глазам. От столика, расположенного тремя окнами далее, шел седоватый джентльмен в немодном двубортном сюртуке XIX века, с мираже-стекольным моноклем в глазу, нервно мнущий в руке белый платок. Ого! Неужели господина Щекельникова нужно было забирать еще и в ресторан? Незаметно ухватило нож, которым резало ростбиф.

— Господин Герославский?

— Мы знакомы?

— Нет. Но… разрешите?

— Я кое-кого жду.

— Прошу прощения. — Пепельный потьвет покачивался вокруг него словно дым вокруг пламени. Пришелец поглядывал через монокль бело-цветным глазом с дикой заядлостью. — Подобие не обманывает, так — вы тот самый его сын.

— Вы знали Филиппа Герославского?

— Позвольте — Изидор Хрушчиньский.

Приподнялось, пожало его руку.

— Бенедикт Герославский.

— Остаюсь должником вашего отца. Как только у вас будет время, — он вынул визитную карточку, — всегда пожалуйста. Сам я сейчас с клиентом. — Он глянул через плечо.

Хрущиньский и Сыновья. Спиртовые Склады, Проспект Туманный 2.

— И вы меня, ни с того, ни с сего — узнали?

— Видите ли, — тот жестом руки с платком обвел весь зал в светенях, — сейчас такие вещи случаются. — Он кивнул. — Тем временем, остерегайтесь Пилсудского.

— Слушаю…

— Он придет за вами.

Спрятало его визитку вместе с карточкой Поченгло.

Сейчас такие вещи случаются. Сейчас — это значит, под Сиянием? После выхода из Варшавского увидало улицу, превращенную в тоннель тьвета, в котором серо-цветными волнами переваливается густой туман, в котором тускло мерцают огни саней и фонарей. За всеми окнами по обеим сторонам улицы горели тьвечки. На небе над Иркутском висела громадная гора оникса. Даже барабан глашатаев из-за здания бани бил быстрее обычного.

Уселось в сани, окуталось шкурами, мороз щипал за щеки, разогретые спиртным.

— Зачем они зажигают тьвечки, а?

— Гаспадин не смотрит, — буркнул Чингиз Щекельников.

— Что?

— Гаспадин пусть наденет чертовы очки. Без них нездорово.

— Но тьвечки зачем?

— А тени от Черных Зорь видели?

Я-оно подняло руку в перчатке. Бледная светень легла на неровно завернутой бараньей шкуре. Поначалу она только дрожала на краях, без всякого ритма свертываясь и разбухая наружу, как и каждая обычная светень. Но вот прошло несколько морозных дыханий — и в ее форме и метаморфозах начало замечать беспокоящие значения, подозрительную связь картины с мыслями. Вот профиль лица — чьего? — уже предчувствуешь, уже знаешь. А это расщепленный куст молний. А вот это же прямоугольный банкнот. Револьвер. Снова лицо.

— Сонные рабы говорят, что так оно все и начинается.

— Что?

— Необходимость. — Чингиз схватил за руку и грубо потащил ее вниз, погашая светень. — Значит, ебаная правда.

Ехало через погруженный в тумане и неестественной темноте Город Льда, под полуденным солнцем, под метеорологическим феноменом тьмечи. Даже люты обрели цвет золы (на мираже-стекле краска стекала с них в снег и испарялась в небо). Оглянулось на башню Сибирхожето. Ее вершина, наивысшие этажи с апартаментами Победоносцева были совершенно невидимы, их проглотили Черные Зори. Царство Темноты. Мурашки пробежали по спине, когда вспомнились картины из сна: небо Подземного Мира, превращенное в собственный негатив, негативное Солнце с костлявыми лучами, обращенные местами свет и тень, сияние и мрак, день и ночь, жизнь и смерть, бытие и небытие. Мертвые морозят свои дырявые кости под тьветом черных огней.

Но, конечно же — сегодняшнее воспоминание про воспоминания сна имеет столько же общего с правдой, что и гороскоп на будущий год.

На следующий день, с утра, я-оно выехало с доктором Теслой, Степаном и Чингизом с Муравьевского Вокзала. Поезд на Байкал шел по рельсам Транссибирской Магистрали, поскольку, со времени замерзания Байкала Транссиб пересекает озеро не паромом до Мысовой, но по рельсам, проложенным прямо по льду. Тем самым, потеряли значение лежащие у выхода Ангары из Байкала Листвянка, Грубая Губа и Порт Байкал, который давно уже перестал быть портом. Сама же Вокруг-Байкальская Железная дорога (самый дорогостоящий отрезок железной дороги в мире) уже много лет была закрыта. Вокруг-Байкалка родилась именно потому, чтобы избежать необходимости сложной переправы через озеро составов Экспресса на судах — но Байкал располагается среди крутых гор, между поросшими тайгой многосотаршинными обрывами, внутри продолговатой бреши в головоломных скальных формациях, и чтобы провести железную дорогу по берегам, пришлось совершить чудеса сухопутной инженерии, с которыми придется равняться разве что Аляскинской железной дороге. Было пробито около сорока туннелей, возведено около двух десятков высотных галерей, одна десятая Вокруг-Байкальской трассы проходит внутри горы. Но после прихода Льда эта железная дорога сделалась смертельно опасной: один лют в тоннеле или на галерее мог вызвать катастрофу, а в этих горах морозники появлялись один за другим. В связи с этим, зимназовые рельсы проложили по байкальскому льду; на станции Ольхон, в паре верст от деревушки Хужир, железнодорожные линии расходились в пять сторон. Сама станция Ольхон на острове с тем же названием не располагалась — ее тоже возвели на льду, в самой удобной с инженерной точки зрения точке. Отсюда же было недалеко и до Ольхонского соплицова, куда до сих пор ездили группы академиков и специалистов из компаний Сибирхожето. На станции Ольхон начиналась и трасса Холодной Железной Дороги на Кежму — к которой такое имя пристало именно потому, что начальные несколько сотен верст проходили по льду Байкала. Это был истинный перекресток всей Сибири. Достаточно глянуть вдоль этих зимназовых рельсов: к юго-западу — Иркутск; к северу — Нижнеангарск и Кежма; к востоку — Верхнеудинск и Чита; к северо-востоку — Усть-Баргузин, на запад — Сарма.