— Тут приходил к вам посыльный с письмом. Вы сани просили? — напомнил пан Войслав, прочитав молитву перед завтраком.

— Да, быть может, что-нибудь узнаю про отца.

— Будьте поосторожнее, — посоветовала пани Марта. — Черные Зори[251] начались.

— Это опасно?

Пан Войслав вычертил ложкой синусоиду в воздухе.

— Люди по разному реагируют.

— Леши-шеши-хоши, — «разговорился» Мацусь.

— Когда я ем, я глух и нем.

— Ноцю свециця!

После того подошло к окну и поглядело на город и Ангару. День был исключительно мрачным, аура темная, тучи должны были затягивать все небо. (Прогноз иркутской метеорологической станции в «Новостях»: Преимущественно облачно, время от времени — осадки, ветер умеренный, состояние стабильное). Но поглядело внимательнее — это были не тучи, а Солнце сильно светило над крышами и туманом. От северного горизонта на небосклоне нарастали волны тьвета, укладывающегося неспешными и ритмичными складками и разводами в вертикальные полосы. Стиснуло пальцы на запястье. Раз, два, три, четыре… нужно было выждать больше сотни ударов сердца, столь ленивыми приливами и отливами Черные Зори накладывались сами на себя в однонаправленных амплитудах, а в противоположных фазах само себя гасило. В моменты подъема волны полосы тьвета становились настолько выразительными, что буквально казалось, будто кто-то вывесил над землею параллельно графитовые блоки, угольные горы подставил вместо облаков, и каждая из этих гор была обтесана с геометрической точностью. Подумало, что, в большей степени, это иллюзия мираже-стекла. Однако, после выхода на улицу, с очками еще в руках, когда подняло голову к Сиянию — их тьвет ударил в глаза со страшной силой, так что почти потеряло равновесие, щупая по сторонам в поисках опоры; под веками разлилась черная смола.

Только Щекельников помог усесться в санях.

— Для того-то очки и нужно носить! Разве никакой умник вам того не говорил? Дурак с дураком — кумом и свояком!

Когда уже выехали на перекресток, и когда уже вернулось зрение, глянуло в направлении, указанном линиями теней, на северо-запад, и над радужно-цветным туманом — увидало там второе Солнце, лучисто раскаленное над Городом Льда. Когда сани добрались на улицу Амурскую, можно было глядеть чуть ли не прямо на этот жаркий огонь, стекающий с высоты в фейерверках и каскадах. Вспомнился огонь, что вырвался из живота сквозь розовую ладонь во время сеанса княгини Блуцкой в Экспрессе. Еще три перекрестка — и увидало, как небесный костер разделяется на две части. Это были византийские купола-близнецы Собора Христа Спасителя.

— Кто-то за нами следит, — буркнул под нос Чингиз Щекельников.

— Что?

Тот поглядывал через плечо в туман, залепливающий перспективу улицы, в которой мерцали десятки тусклых и нечетких в свете дня санных ламп, проплывающих среди высоких ореолов мираже-стекольных фонарей, которые вообще никогда не гасили.

— Едут за нами с Цветистой, — Щекельников указал двухпалой рукавицей какую-то точку в молочной взвеси.

— Выходит, вы различаете эти огни? Помните, где какие?

— А что?

Пожало бы плечами, если бы не тяжелая шуба, слишком обширная (отданная мне в пользование Белицким в очередном приступе бескомпромиссного гостеприимства).

— Ничего. Вот только, что нам при этом делать? Притаиться где-нибудь в закоулке?

Щекельников неспешно пожал своими квадратными плечищами.

— Я думал, что гаспадин не хотел бы вести их туда, куда гаспадин едет.

— Да Боже ж ты мой, мы к сапожнику едем!

— Целый день молотком бухает, а в пасти гвозди; сапожники — подлые сукиных детей кости.

Какая тут выгода в знаниях: подозрения человека, который в душе своей подозревает все и всех?

Сапожная мастерская под вывеской «Колодки Вуцбы» размещалась в подворотне пролетарского доходного дома на одной из темных улочек квартала Пепелище, неподалеку от линии узкоколейки, соединяющей Иркутск с Холодным Николаевском. Линию эту называли еще Мармеладницей по причине нечеловеческой давки, царящей в ее пассажирских вагонах, перевозивших рабочих в холадницы, на заводы и фабрики промышленного городка и назад. Пепелище находилось на пересечении каких-то наиболее проторенных Дорог Мамонтов (отовсюду доносился грохот барабанов глашатаев), и вообще, это была округа, отличавшаяся в положительную сторону только одним: низкими ценами на недвижимость и на оплату жилья. То, что Вуцба вынужден был работать в помещении, расположенном ниже уровня земли, представляло собой доказательство в буквальном смысле самоубийственной нищеты.

Щекельников вошел первым, стряхнув у порога снег с сапог. Ступеньки были покрыты льдом; я-оно подпиралось тростью и держалось за выступающие из стены кирпичины.

В обширном помещении (похоже, оно занимало всю площадь подвального помещения) помимо двух печей горели еще четыре угольные корзины; воздух был темный, першащий от дыма. Но даже дым не мог забить характерной вони кожи и сапожного клея. Кашлянуло раз, другой. Чингиз указал на две фигуры в фартуках слева, где керосиновые лампы освещали рабочее место сапожников. Дорогу клиентам с обеих сторон перекрывали кучи обуви: старой, никуда не годной, разобранной на первоначальные составляющие, кожи и еще не обработанного войлока, а так же незавершенных дамских сапожек, сапожищ, иногда совершенно гигантского размера, туфель, офицерских элегантных сапог и валенок.

Седой сапожник поднялся от колодки, вытер руки тряпкой, подвернул фитиль в лампе и слепо поклонился.

— К услугам вашего благородия!

— Хенрик Вуцба?

— Не понял.

— Это вы Хенрик Вуцба? — спросило я-оно по-польски, расстегивая шубу. — Я разыскиваю хозяина, Хенрика Вуцбу.

— А, так господа — земляки!

— Землячки-полячки, сошьем туфли от души! — проскандировал, молотя от души по колодке второй сапожник, помоложе: он обладал цыганской красотой, хотя под обильными усами без особого успеха прятал заячью губу. Светени пухли у него на рукавах и под сдвинутой набекрень фуражкой.

Седой пихнул в его сторону табурет и с широкой улыбкой обернулся к нам.

— Мерочку с ножки снять?

— Хенрик Вуцба.

— Так вы по личному делу? Мастер Вуцба, земля ему пухом — уже три-четыре года как преставился.

Бросило Щекельникову взгляд: настолько по-польски он понять мог. Тот лишь пожал плечами.

— Вывеска осталась, — сказало я-оно.

— Это да. Люди ведь привыкают. Ежели чего в голову западет, выковыривать сложно будет.

— Но вы Вуцбу знали? Как мастерскую после него унаследовали?

— От вдовы мастера Хенрика. Сам я ему частенько помогал, когда работы много было, так что…

— Так, может, помните человека, который квартировал здесь в тысяча девятьсот семнадцатом — восемнадцатом. Филипп Герославский. У вас же есть тут угол наверху?

— A-а! Раз или два его видал.

— Вуцба вам чего-нибудь рассказывал о нем?

— Дворянин, только что после каторги, так? — Сапожник потер лоб. — Так это его господа разыскивают, так? Нет, не знаю ничего, куда он подевался.

— Эт-точно! — воскликнул младший сапожник. — Что там нам до господских делишек! Садись, мастер. Нам обувь делать! — Он яростно застучал молотком. — Са-по-ги, са-по-ги, са-по-ги!

— Хлебало закрой, когда я с клиентом гутарю!

— Так слышу же, что не сапоги тебе пришли заказывать! Для господ только господа важны, господа по народу топчутся. Потому-то и сапоги твердые, тяжелые для того иметь должны — так мы уж клиентам уважаемым броневые подошвы пришпандорим, чтобы было удобнее и сильнее нас топтать. Садись, мастер, за работу. Нам сапоги шить!

— Лучше трахни себя молотком по башке, какую революцию в мозгах делать можешь, вот такую и твори — твоя башка, и кровь твоя. Боже ж ты мой, как подумаю, это ж если такие недозрелые возьмутся молотками забивать других — так сразу выстучат и народ новый, и господ новых: квадратных, треугольных, полукруглых, в зубчик, в рубчик, в крестик — все люди по одной колодке, вот и будете иметь одноколодочный рай!