— Вы уж меня простите, — простонал фон Азенхофф, — только у меня уже голова раскалывается, мозги пухнут и через нос выливаются, как слышу про Лед и про Историю. Ерунда, господа мои, мартыновская ерунда на постном масле.

— Да как вы так можете говорить! — возмутилась госпожа Грживачевская, бросая перепуганные взгляды на другой конец стола.

Фон Азенхофф стукнул открытой ладонью по скатерти.

— Да мне какое дело, что в доме повешенного про силу притяжения не говорят? Господин Герославский меня простит. А если не простит, то я его и знать не желаю, да и зачем? — Он снова рассмеялся. — А вот желаю чуточку понагличать в отношении этой вот утки, notabene[239], великолепной, пани Галинка, целую ручки; самую чуточку понагличать. Что вы на это скажете, уважаемый?

— Я тоже так считаю, — ответило я-оно, нарезая Михасе кусочек мяса. — Что все это ерунда.

— Ай-ай-ай, но почему вы со мной должны сразу же соглашаться? Вы должны надуться по причине деликатности оскорбленных чувств, забросать меня оскорблениями, и вообще: бросить вилку и хлопнуть дверью. О!

— Тогда мне бы вообще не пришлось в город не выходить, закрыться в комнате, словно Победоносцев в башне.

— Ха! А знаете, почему Победоносцев на свет божий не выходит? Погодите, это же совершенно свежая сплетня. Так вот, якобы, французская болезнь так уже его проела, что сам он собственного вида стерпеть не может, и…

— Herr Биттан! — рявкнул с другого конца стола разгневанный пан Белицкий.

— Я же и говорю, — продолжал фон Азенхофф, — отличная утка, просто замечательная.

Следует добавить, что Биттан фон Азенхофф был самого благородного вида, такой вот пожилой патриций, со слегка заснеженными сединой волосами, в элегантном костюме из английской шерсти, с моноклем в глазу и с бриллиантовой шпилькой на мягком шейном платке. На обеды к Белицким он приходил сам, овдовев еще в прошлом веке.

Жена Андрея Юше была близкой подругой жены пана Войслава; они, не переставая, сплетничали через стол, мало чего кладя себе в рот; впрочем, женщин, настолько затянутых в корсеты, как здесь, в Иркутске, по Королевству вообще не помнило. Сплетничали они о любовных отношениях, недавно открытых магазинах, любовных отношениях, детях, любовных отношениях, мигренях по причине Черных Зорь, любовных отношениях, о ценах на ткани для бальных платьев, любовных отношениях, любовных отношениях и еще раз о любовных отношениях. Лютовчики — довольно влюбчивый народ, подумало я-оно, отодвигая стул Михаси, девочка побежала к папе на колени. Так что же такое заключается в эффекте концентрации тьмечи, что это ведет людей к сердечным аффектам? Ведь это же форма безумия и неожиданное изменение человеческой природы; здесь подобное вообще не должно случаться.

А если все наоборот, если ошибаются все поэты, если глядят не в ту сторону романтики — и любовь ни в коем случае не является необычным состоянием, но как раз естественным основанием правды о человеке, от которой он как раз уходит, теряясь в мире между «да» и «нет»… Любящий человек более простой и более настоящий по сравнению с человеком не любящим. Усложнения и неопределенности нарастают по мере удаления от любви. Зейцов наверняка бы под этим подписался. И это можно проверить, хотя бы, по приходским записям крещений и браков в генерал-губернаторстве. Безумие — это существование без чувств, болезнь — это бесстрастность, извращения — это жизнь, пустая после ухода любви. Кто любит, тот здоровеет. Чувство заявляет о себе языком догматической уверенности; лишь от сухих рассуждений, лишенных страсти и чувства, рождается всяческая неуверенность, всякая полуправда, всякая наполовину ложь. Погляди на Михасю, втиснувшуюся в жилет Войслава: дитя замерзает в истине ребенка, но не найти какой-либо единой истины в ребенке, оторванном от родителей.

Я-оно пересело на освободившийся стул справа от редактора Вульки-Вулькевича.

— Я слышал, вы были знакомы с Филиппом Герославским.

Тот смешался и в первый же момент гневно насупился.

— От кого вы это слышали?

— Выходит, знали. Здесь встречались?

Тот повернулся передом, опирая седую голову на руку, поставленную между рюмками.

— Дорогой юноша, хотите, чтобы старик по-пьяному начал вспоминать, слишком жестокая забава. — Он хрипло рассмеялся. — В первую очередь, все это так не было… но, но, что вы, собственно, знаете о его подпольной работе?

— Ничего.

— Ничего: Ничего. Хмм. Так вот, прежде всего, все было не так, будто бы мы сошлись, словно какие-то политические братья, борцы за одну идею.

Он махнул служанке, указывая на бокал; девушка, искусно обойдя валявшихся на ковре детей, которые завязывали бант на хвосте громко мяукающего кота, налила алого ягодного вина. Пан Вулька-Вулькевич громко отхлебнул, вздохнул и кивнул, приглашая приблизиться. Я-оно придвинуло стул поближе. Пан Еж закинул ногу на ногу, поправил галстук-бабочку под выступающим адамовым яблоком, откашлялся.

— Таак. Когда разговариваю сейчас с молодежью, или же когда необходимо им что-либо изложить на печатных страницах, вижу, насколько сложно представить им наше прошлое во всем его движении, изменчивости, текучести, нерешительности. Тем более, здесь, подо Льдом, где все кажется таким надежным и вечным. Проклятие! Ну как объяснить, что тогда я был кем-то другим, чем сейчас? Как откровенно выступить от имени того, что уже не существует?

— Оправдать ошибки молодости.

— Да нет же, как раз, не ошибки, молодой человек. Вы предполагаете, будто бы тогда имелись некие лучшие решения, которые были пропущены по глупости или по ущербности характера. Но разве дитя рассуждает как взрослый человек? Разве это его ошибка, что он мыслит, как дитя? Были ли это наши ошибки, что мы тогда рассуждали именно так, как рассуждали и думали?

…Возьмите, к примеру, тысячу девятьсот пятый. Или даже еще раньше, девятьсот четвертый год, когда ПСП[240] начала ломаться на фоне первой японской войны. Сейчас вы слышите: «Пилсудский» и сразу же представляете: «террорист», «боевик, что взрывает поезда», «японский диверсант», «сибирский атаман». Но ведь долгие годы он был первым социалистом Польши, подпольным деятелем ПСП, которого преследовали все царские полиции за издание «Рабочего», в котором он призывал пролетариат на революцию, и за что его потом и посадили в тюрьму. Правда, тогда о нем мало кто слышал. А еще раньше: взялся бы он вообще за серьезную революционную деятельность, если бы его ни за что сослали в Сибирь в том процессе народовольцев по обвинению в покушении на царя Александра? Наверняка, не был бы он конспиратором, если бы вначале, за конспирацию, которой никогда и не было, его не посадили на пять лет! Вот как иногда ложь делается правдой. Лето!

— Но какое отношение это все имеет к моему фатеру?

— Так ведь и с ним точно так же! Или вы думаете, будто бы он был социалистом по врожденному убеждению? Бывают такие времена, когда идеи входят в людей словно микроб, переносимый с флюидами, словно банальная инфлюэнца — то ли Пилсудский, то ли Бржозовский, один источник идей — от заражения спастись невозможно; вопрос лишь в том, как быстро выздоровеешь. А тогда все мы болели социализмом.

Тут он нервно глянул над своим бокалом.

— А вот вы, я тут прямо спрошу, как политически стоите?

— Так я прямо и отвечу, что политически сижу в уголке.

— Ага, это сейчас такие моды в Конгресовом!

— Прошу прощения, нет. В Конгресовом сейчас Зима.

Тот фыркнул.

— В Конгресовом Зима, а тут что? Партия Сидящих в Углу в истории Польши славно себя не проявила. Вы считаете, что если в политических вопросах молчите, то это уже и не политика? Это тоже политика, только самая глупая из всех возможных! — раздраженно ворчал старик. — В моем поколении мало найдется таких наивных. Пан Филипп тоже ведь был горячих кровей человеком. Не мог долго усидеть на месте. Тем более, в углу. До первой японской войны социалистические идеи у него окончательно уже выветрились из головы. Нет, тогда я его не знал. Кое-что он мне рассказывал. В ПСП, кажется, он так и не записался. Но в девятьсот пятом он явно способствовал «старикам»; тот раскол пошел по линии пролетарской революции и народного восстания. Пилсудский тогда выбрал Боевую Организацию и армию. Пан Филипп не исповедовался мне до таких уж подробностей собственной деятельности; ссыльные после каторги делаются в таких делах весьма скрытными, хе, так что имен, мест, дат — нет, я вам не сообщу.