Но он, он высасывает из себя перед завтраком правду и ложь ведрами, бутылями, пудами черной соли, галлонами тьмечи. Пообещал помощь? Так что с того — накачиваясь дополна, перепуганный видением умственного Мороза, он способен одновременно сдержать и не сдержать слово, в одно и то же время умолчать и предать, помогать оттепельникам и леднякам, служить царю и Победоносцеву, одновременно спасать Отца Мороза и выдать его в руки Шульца; в одинаковой степени поступая откровенно, разумно и логично.

Отсюда и утренний визит, в самую пору перед долгим теслектрическим ритуалом.

Господин Щекельников мерил занятым у василиска взглядом казаков, потягивающих свои цигарки возле угольной корзины под противоположной стеной (он мог так часами вонзать в чужого человека свой гневный, заядлый взор) и не заметил, когда из глубин вестибюля, из-под арки лестницы появилась высокая фигура Николы Теслы. За длинным сербом топтался Степан вместе с еще одним седым очкариком. Тесла отослал их жестом руки в белой перчатке и искусно обошел Чингиза. Серб был в элегантном однобортном костюме, на плечи набросил черную шубу с отложным воротником. На расчесанных симметрично от центрального пробора волосах блестела помада, проскакивали светени и черные искры. За собой он оставлял угольно-черные послесилуэты, словно последовательность постепенно гаснущих астральных проекций; самые бледные послевидения еще стояли на лестнице, спускались на мраморный пол вестибюля и только-только поднимали радостно голову при виде неожиданного гостя.

— Мистер Бенедикт.

— Доктор.

Он широко улыбался. Я-оно пожало его руку.

— Так что.

— Да.

Тесла приглядывался с неподдельной симпатией, склонившись в позе опекуна.

— Вы болели.

— Плохо выгляжу.

— Уже лучше.

— Но.

— Так. И по глазам.

— Глазам?

Доктор коснулся обтянутым белой тканью пальцем нижнего века.

— Орган, поглощающий лучи тьвета…

— Ааа…!

То есть, он уже откачал тьмечь, в этом не было никаких сомнений. Из-за тела доктора выдвинулся квадратный Чингиз, пальцы его искали штык.

Серб добродушно глянул.

— А это кто? — спросил он все еще по-немецки.

— Не нравится мне это, — повторил про себя Щекельников, недоверчиво пялясь на худого серба.

— Что у него болит? — заинтересовался Тесла.

— Да здоровый он, здоровый. Вот только чрезвычайно подозрительный.

— Так?…

Я-оно почесало под густой щетиной.

— Самый подозрительный тип и разбойник, которого удалось найти по эту сторону Байкала.

— И на что он вам?

— Ба! А кто же придумал со всеми этими тьвечками?

Тесла провел взглядом очередной обитый жестью ящик, который внесли с улицы запыхавшиеся носильщики.

— Тут такое дело, Степан и какой-то местный офицер, которого к нам приставили, очень опасаются шпионов и журналистов; якобы, представьте только, они могут сфотографировать императорские машины, в связи с чем возникнет какой-то скандал или чуть ли не политический крах.

— Нам надо поговорить наедине.

— Знаю.

— Машины.

— Мммм. А что, «машины»?

Таак, откачал тьмечь настолько, что рассеян как дитя.

— Все зависит, в каком состоянии они сохранились.

— В неплохом. Большая часть.

— И сколько это займет времени?

Тесла поправил шубу на плечах, сунул платочек поглубже в кармашек, затем развернулся на каблуке к меньшему чем он чуть ли не на голову Щекельникову.

— Он же нас подслушивает, — заявил он, изумленный явной наглостью прямоугольного разбойника.

— Все глядят, — подтвердило я-оно с некоторым весельем. — Сами гляньте: Степан и еще тот седой, они вас ждут…

— Ммм, время, время, да, сегодня мы должны начать вытаивать колодец. В таком случае, приглашаю в Новую Аркадию! Кристина обрадуется. А как только здесь устроюсь — как можно скорее заходите. Покажу вам… Впрочем… Но рад, рад вас видеть! Ах, — перескакивал он с одного на другое, — расскажу вам такое…

— На сегодня я уже договорился, может, завтра.

— На завтра, обязательно!

Я-оно засмеялось.

— Обязательно.

Тесла снова протянул руку.

— Нас не должны были бы видеть здесь вместе, — шепнул он, схватив рукой в перчатке обтянутую перчаткой руку.

— Тут уже, доктор, вы ничего не поделаете, — вздохнуло я-оно. — Замерзло.

Он кивнул.

Подняло трость.

— Господин Щекельников!

Чингиз насадил на свой шнобель мираже-стекла.

— Так видел гаспадин Е-Гье-Герославский, как он струхнул? Я цыган знаю, с цыганами никогда ничего хорошего не получится. Считай денежки в карманах! Ты посмотри, какой крутой лютовчик — а вроде бы только приехал. Говорю вам, темное тут дело. А, лют их ебал.

Лют их ебал, морду льдом засрал. Кто дороги пытает, на морозе сдыхает. Курва колода — материнская порода, курва горяча — папаша ебанул с плеча. На подобного рода поговорки и мудрости, густо приправленные уличной матерщиной, из уст Чингиза Щекельникова всегда можно было рассчитывать. Панна Марта никогда не допускала его выше первого этажа; спускалось от Белицких, а он ожидал в прихожей внизу. Здесь же с ним и прощалось. Не подавая руки, не кивнув головой, не буркнув хотя бы слова, он оборачивался спиной и совал кубические ладони в карманы двойного тулупа. Как-то утром спустилось в нижнюю кухню и застало его в компании двух здоровил Белицкого — они молча сидели втроем, сжимая в лапищах кружки с самогоном, мрачно пялясь перед собой. Единственная разница заключалась в том, что здоровяки не брились.

Говоря по правде, если не считать недавно прибывших с Большой Земли и самые высшие сферы, то, как раз, гладколицых мужчин и не видало; во время бритья мужчина уничтожает естественную пропитку кожи жиром, в связи с чем, она потом легче поддается обморожению. Глянуло в зеркало. Борода уже успела отрасти, хотя еще и не до варшавских размеров; отросли и волосы на голове. Позвало слугу, чтобы тот патлы срезал, а потом и побрил. Что замерзло, то замерзло.

Шрамы на щеках покрыла щетина, был виден только один, самый длинный, идущий под самый глаз. Натянуло кожу. Как это он появился? После падения с Экспресса? От железных листьев Подземного Мира? Или от ледяного кинжала мартыновца Ерофея? Снова глянуло в зеркало — уже после бритвы: голый череп, черная растительность, искажающая черты лица, взгляд чахоточника из-под черных бровей. Среди бумаг из Министерства Зимы была старая фотография отца, сделанная для тюремных документов сразу же после его прибытия на каторгу, датированная осенью 1907 года: Филипп Герославский, двадцать девять лет, с распутинской бородой, подстриженный наголо по ссыльной моде, в помятом пиджаке и старой рубашке. Я-оно сбросило одежду. За время болезни исхудало еще сильнее, можно было ребра пересчитывать да косточки считать. Стало в профиль, стало тылом, поглядывая через плечо. Ведь малого же нужно, пришла мысль, тело — как карточный домик: прикосновение, дуновение — и все распадается. Лёд — что бы там ни говорить, тоже какой-то выход. Кто может утверждать, насколько извратится людской разум через десять лет каторжных работ в лесных ротах и на каменоломнях? Эпифания[232] Зейцова ничем необыкновенным не была. Все пророки и гностики приходят из пустыни, из мест, где людей нет. В палестинских пустынях кто-то видит горящие кусты и огненных ангелов, в Сибири же — апостолов Льда.

Надевая последний уцелевший костюм (транссибирские эксцессы стоили чуть ли не половины приобретенного за иудины сребренники гардероба), подумало, что, возможно, вычисление отцовских Дорог Мамонтов разумнее всего следовало бы начать с другого конца, то есть, не от морозных проявлений, но еще от каторги, от первых лет в ссылке, и что его тогда привело к Мартыну, в каком направлении он шел, что дошел, куда дошел — и куда пойдет дальше — куда спешит тонкая, прерывистая линия его Пути — чтобы на нем его опередить и встретить.