Повернувшись лицом к бело-цветному пейзажу за окном, я-оно закурило папиросу. На что рассчитывал блондин с черными зубами, передавая мне все эти документы? Даже если вычислить время и место встречи с отцом, то ведь не выдашь их из чистой благодарности любому чиновнику. Ба, да и вообще, есть ли туг что вычислять? Можно ли вычислить поведение человека, и по этим расчетам предусматривать — словно движение заводного механизма? Самое большее, можно говорить о вероятности: раз его четырежды видели на Подкаменной Тунгуске, туда следует отправиться и ждать его там появления.
Но, с другой стороны — поглядим хотя бы на карту перемещений пана Войслава Белицкого (если бы кто составил таковую из подобных обрывков знания). Дом, работа, работа, работа, дом, и опять; и так, по-видимому, с каждым человеком. Мы творим схемы, жизнь замерзает в правильном, словно снежинка, шаблоне; и кто может откровенно сказать, что его поведение нельзя предсказать?
Не понимая того, не видя их и не чувствуя — все мы перемещайся в соответствии с подземными Дорогами Мамонтов: в дневном цикле, в недельном, годичном цикле, но прежде всего — в масштабе всей жизни, то есть, от рождения до смерти. Только потом приходят картографы Истории и вычерчивают по нашим поступкам, словам и путешествиям карты тех Дорог. Тайные сети протоков Подземного Мира не определяют выборов человека, зато они притягивают их к наиболее протоптанным, к чаще всего проходимым тропам. Итак, ходил этот человек в школу, женился, работал, народил детей, умер. Может быть, сражался. Возможно, накопил состояние. Или, увидел мир. Возможно, совершил преступление. (Это уже отдельные, прерывистые линии). Так или иначе, остаются только отдельные наблюдения, память о фактах, разбросанных по времени и пространству: дата свадьбы, дата приговора, нечеткие фотографии из родного дома, под деревом, перед церковью, нечеткие воспоминания обломков сцен последних его лет — что еще возможно записать на межчеловеческом языке. Протянуть между этими точками, подвешенными в несуществующем прошлом, траектории жизни — какая форма получится? какая проявится подповерхностная структура?
Пан Войслав вернулся с работы уже затемно. Как можно скорее я-оно отчиталось перед ним в министерских делах. Тот сразу же послал приглашение подойти адвокату Кужменцеву. Лишь только закрылись за слугой двери кабинета Белицкого (для хозяина — коньяк, для нового гостя — рюмочка сливовицы), старик Кужменцев сразу же приступил к делу.
— Шембух, так? — Он погладил бороду. — Шембух — это человек Крущева. Крущев же — ледняцкая оппозиция Раппацкому.
— Выходит, это ледняки меня сюда спровадили?
— Нет. Приказ отдал Ормуга.
— Ормуга, вы же сами рассказывали, сонный раб.
— Тогда он еще жил явью. Терпение, молодой человек, я объясняю вам политическую анатомию. Чьим человеком был Ормуга? Ормуга был человеком генерал-губернатора Шульца-Зимнего.
— Вместе хаживали на изюбря, — буркнул пан Войслав, выпив свой коньяк.
Я-оно выпустило воздух из легких.
— Так вот почему Шембух приказал мне ждать! Ормуга в сомнамбулическом состоянии, и теперь они не знают, что со мной делать! Равно как и то, что делать с моим отцом. И вообще: в представительстве министерства полное смешение функций — словно они разбились на два министерства, и одни против других действуют. Чуть друг на друга не набросились, прямо у меня на глазах. Господи, ну и чиновники!
Кужменцев, разогретый сливовицей добродушно засмеялся; замечательный румянец проступил над седой бородой.
— Чиновники, говорите? Так ведь здесь же Азия, это вам Сибирь, это вам Лёд! Что вы поняли из всего вашего визита? Должности чиновников, Венедикт Филиппович, равно как и придворные должности, по большей части уже наследуются. Это означает, что они не всегда переходят по родственной линии, тем не менее, человеку снаружи крайне сложно на должность попасть; те, что должности распределяют, сами сильно от чиновников зависят. Так? А если кто раз уселся на чиновничьем стуле, тот до конца жизни будет уверен в успехе и благосостоянии; ну, разве что окажется беспросветным дураком, или какой черт ему под шкуру влезет, но тут уже ничего не поделаешь.
— Вы говорите о коррупции, Модест Павлович, о взятках за незаконные привилегии…
— Да нет же! Возможно, оно у англичан так бывает — но поглядите на русского. Какие решения принимает чиновник, какой выбор делает от имени державы и Гасударя Императора своим пером и печатью? Значительно чаще ему приходится выбирать из возможностей, каждая из которых одинаково полезна и логична; какую бы не выбрал, он будет в праве. И ему не нужно нарушать закон, и так все зависит от его желаний и настроений. Так? И люди, имеющие выгоду от подобного рода решений, тоже прекрасно об этом знают: вот мог бы кому-то другому сделать добро, а сделал нам. Разве они забудут это? Не забудут — другие чиновники не были бы так настроены в их пользу. И через несколько лет, когда чиновник уже покидает свой пост… Или даже во время его работы, только не ему самому, но его семье, приятелям, родственникам… И абсолютно законно: должность, контракт, коммерческие контакты, совместные инвестиции… Пускай не сам бенефициант, но тот, кто должен ему услугу. И все это собирается из поколения в поколения, множится, ибо, как уже было сказано, должности и государственные функции по большей части уже наследственные, так? И вот мы имеем уже целые чиновничьи семейства, небольшие империи накапливаемых столетие и больше богатств, знакомств, привилегий, и очень часто — завязанные в силу свойства, ведь члены их семей вступают один с другим в брак. И ни у кого нет никакого интереса разрушать такие системы, раз всякий, являющийся их частицей, имеет отсюда громадную выгоду, а человек пытающийся разрушить такие системы снаружи, мог бы с тем же успехом биться головой в стенку.
— Тогда, откуда же эта внутренняя война в иркутском представительстве Зимы?
— Потому что, видите ли, здесь, в Краю Лютов, сложнее…
— Ага! Все эти возможности выбора: одинаково логичные и правильные…
— Так. Видно, что…
— Обязательно.
— Чиновники…
— Скукоживаются.
— Замерзают.
Глисты Лета, гнилостные червяки мира, растопленного между правдой и ложью. Что останется им делать в мире, до последнего залитом тьмечью, навечно замкнутом во Льду? Столько же власти чиновничьей, сколько и логики Котарбиньского.
— Все чиновники в душе своей — оттепельники, — тихо произнесло я-оно.
— Ну, может, и не оттепельники, но вы правы, особой любви к Зиме они не испытывают. — Отставив пустую рюмку, Кужменцев достал табакерку, набрал смеси на длинный ноготь, втянул в мохнатые ноздри, помассировал нос. — И вот тут открывается первая причина замешательства. Министерство Зимы было создано для того, чтобы контролировать Лед, так? Для организации жизни в условиях Зимы. Во главе поставили Петра Раппацкого, столыпинского демократа, которого сейчас считают оттепельником, поскольку он высказался за конституцию. В свою очередь, Сибирхожето было создано для того, чтобы получать выгоду ото Льда, так? Для Победоносцева доход тем больший, чем больше лютов сидит на залежах. И пока ни одна из сторон реального влияния на Лёд не имеет, такие противоречия ни в чем никому не мешают, но я тут поспрашивал у людей в генерал-губернаторской канцелярии, и что выявилось? Учтите, по большей части это только мои домыслы, поскольку, понятное дело, прямо мне никто ничего не сказал, но — именно так оно и замерзло.
…Так вот, где-то в средине июня приходит из Личной Его Императорского Величества Канцелярии письмо губернатору Шульцу-Зимнему с указанием приготовить помещения, людей и средств для обеспечения проведения в Иркутске новой научной работы над лютами; срок — месяц, а в приложении даны подробные инструкции и требования. Шульц предает приказ Географическому Обществу и Императорской Академии, но, понятное дело, ему самому интересно, в чем тут чудо, что сам Император Всероссийский вмешивается в дела какого-то там ученого; здесь инженеров до черта, одних научных заведений еще до ледовой эпохи в нашем городе где-то с полсотни имелось. Шульц пишет своим людям при дворе. Те ему в ответ, что…
