После известия о подписании перемирия вечером 24 июня 1940 года Камилла и Леа бросились друг другу в объятия. Обе, прежде всего, подумали об одном: раз война окончена, Лоран вскоре вернется. Потом их охватили сомнения, страх, стыд. По правде говоря, испытывала стыд главным образом Камилла. Леа видела в перемирии всего лишь возвращение к нормальному существованию. Жажда жизни заставляла ее закрывать глаза на обстановку, дарящую вокруг. Война окончена, и точка! Все пойдет по-прежнему. По-прежнему? Она прекрасно знала, что обманывает себя, что больше никогда не будет так, как было раньше. Ведь не забыть ужасную и бессмысленную гибель людей, того человека, которого она убила. При одном воспоминании о нем она с криком ужаса просыпалась среди ночи. Чтобы ее успокоить, требовалась вся материнская нежность Камиллы, которая, сама того не ведая, произносила те же самые слова, что и Изабелла Дельмас:

– Ничего, ничего, моя любовь. Я с тобой, не бойся. Все позади, спи.

Леа снова засыпала, прижимаясь к Камилле и шепча:

– Мамочка.

Нет, ничто не будет таким же, каким было раньше. В том кошмаре она превратилась в женщину. Этого так просто она себе простить не могла. После 19 июня ей не удавалось дозвониться до Монтийяка. Наконец 30 июня она услышала голос отца. То ли из-за расстояния, то ли из-за помех на линии, но ей показалось, что голос Пьера Дельмаса стал старческим, глухим, неровным. Он без конца повторял:

– Все хорошо, все хорошо…

Когда же Леа попросила подозвать мать, на другом конце провода повисло длительное молчание.

– Алло… алло… не прерывайте…

– Алло… Леа?

– Руфь, как я рада тебя слышать. Как ты поживаешь? Передай трубку маме, боюсь, как бы нас не прервали. Алло… Ты меня слышишь?

– Да.

– Позови же маму.

– Твоей мамы нет дома. Она в Бордо.

– Ох, как жаль! Мне так хотелось бы услышать ее голос, это бы меня так приободрило. Обними се за меня покрепче. И не забудь сказать, что я все время о ней думаю. В течение недели позвоню снова… Алло… алло… Черт, прервали!

Кладя трубку на рычаги аппарата, Леа ощутила приступ такой тревоги, что пот выступил у нее на висках и на лбу. Даже ранка над бровью стала чесаться.

– Мне нужно вернуться домой, – пробормотала она, вставая с кресла в кабинете доктора Рулана.

Врач как раз вошел.

– Вам удалось поговорить с домом?

– Да, спасибо. Когда Камилла сможет ехать?

– Не раньше родов. Сейчас это было бы слишком опасно.

– Мне надо возвращаться. Это очень важно.

– Определенно, здоровье вашей подруги и ее ребенка важнее.

– Да что вы знаете! Я уверена, что нужна там. Мне необходимо уехать.

– Кто-то болен?

– Мне ничего об этом неизвестно, но чувствую, что мне следовало бы находиться там. Я это ощущаю, слышите?

– Успокойтесь, прекрасно слышу. Вы же сами понимаете, что ехать не можете.

– Доктор, вы же здесь. Есть еще и мадам Трийо. К тому же раз вы разрешили Камилле вставать, значит, она чувствует себя лучше.

– Этого еще мало. Только ваше присутствие не дает ей впасть в панику. Она так вас любит, что скрывает собственные опасения и недомогания. А ее состояние не перестает оставаться критическим от того, что я ей позволил сделать несколько шагов. К тому же из-за крайнего переутомления существует опасность преждевременных родов. Прошу вас, потерпите.

– Проходят недели за неделями. Я больше не могу, мне надо повидать мать.

Охватив голову ладонями, Леа снова опустилась в кресло и застонала, как ребенок.

– Я хочу уехать. Умоляю вас, позвольте мне уехать.

Насколько доктор Рулан умел обращаться со своими пациентами, настолько был беспомощен перед слезами, особенно если плакала хорошенькая девушка. После нескольких попыток утешения он, наконец, приготовил для нее успокоительное, и ему удалось добиться, чтобы она его выпила. Чувствуя, что и сам находится на грани срыва, он тоже отпил глоток.

– Ну, не плачьте… слезами горю не поможешь. Вы просто заболеете.

Когда Леа вернулась к мадам Трийо, добрая женщина, увидев ее блуждающий взгляд, потрогав горячие ладони, заставила ее лечь. Ночью температура подскочила до сорока градусов. Мадам Трийо послала за врачом, но тот не смог поставить диагноз.

Три дня Леа бредила, зовя мать, Лорана и Франсуа. Потом лихорадка исчезла так же неожиданно, как и появилась. Девушка исхудала и ослабела. Несмотря на предостережения врача и мадам Трийо, все эти три дня Камилла ни на секунду не отходила от изголовья Леа.

Неделей позже полностью поправившаяся Леа купалась в Гартампе, вблизи Илетт. Вечером того же дня Камилла ей сказала:

– Доктор Рулан считает, что я могу без опаски вернуться в Белые Скалы.

– Правда? – воскликнула Леа.

– Да, если ехать медленно. Один из родственников мадам Трийо занялся проверкой автомобиля и поиском бензина. Можно будет отправиться, как только ты захочешь.

– Замечательно! Наконец-то я увижу маму!

Камилла ласково поглядела на нее.

"Ведь верно, что она меня любит, – подумала Леа. – Что за дуреха!"

– Мадам Трийо, мы можем ехать, Камилла может ехать! – закричала она, бросаясь к хозяйке, которая вошла на кухню с корзиной овощей.

Женщина с удивленным видом повернулась к Камилле.

– Но, дитя мое…

Она замерла, увидев, что молодая женщина делает ей знак замолчать.

– Дорогая мадам Трийо, мы отправляемся завтра, доктор согласен, – торопливо продолжала Леа, увидев, как хмурится хозяйка, будто мать, ухаживавшая за ней все три дня ее болезни.

– Почему же он мне ничего не сообщил перед своим отъездом? – подозрительно спросила она.

– У него столько хлопот, наверное, забыл.

– Я и не слышала, что он уехал. Куда он отправился? – осведомилась Леа.

– В Бретань за матерью. После смерти младшего сына, убитого под Дюнкерком, она осталась одна.

– Не знала, что он потерял брата на войне, – сказала Камилла.

– Он не любит об этом говорить, но я-то знаю, что у него большое горе. Тот юноша был для него, как родной сын.

– Пожалуйста, передайте ему, что Леа и я глубоко ему сочувствуем.

– Вам бы лучше подождать его возвращения и самой ему это сказать.

– Нет, мы должны возвращаться. Хочу, чтобы мой ребенок увидел свет в жилище своих предков.

– Дороги не безопасны.

– Мадам Трийо, не беспокойтесь. Все обойдется, – сказала Камилла, сжимая ей руки. – Обещайте, что приедете провести у меня несколько дней. Вам всегда будут рады.

– Вас будет мне недоставать, мадам Камилла. Я как раз приглядела для вас прекрасное помещение с садом на берегу Гартампы. Помните домик с красными и белыми ставнями по другую сторону реки? Он принадлежит торговцу зерном, но он приезжает сюда каждый месяц всего на несколько дней. Половину дома он сдал. Его занимала семья парижского банкира. Сейчас она вернулась домой.

– Как и все беженцы. Город обезлюдел, он стал так угрюм. На улицах больше никого не увидишь, – сказала Леа. – Пойду укладывать чемоданы.

На следующий день, несмотря на слезы мадам Трийо, Камилла и Леа отправились в путь, нагруженные корзинками с едой. Даже Леа почувствовала, как сжимается у нее горло при прощании с женщиной, которая с такой щедростью открыла им свое сердце и свой дом.

– После войны я вернусь сюда с Лораном и нашим ребенком, – удобно устроившись на заднем сиденье, сказала Камилла.

– Очень надеюсь, что больше никогда не увижу этой дыры, – произнесла, проезжая по Старому мосту, Леа.

У Нонтрона, небольшого административного центра в Лимузене. На дорогах, которыми они ехали, движение было небольшим, но там и здесь в придорожных кюветах, на обочинах брошенные или разбитые автомобили напоминали им о том, что тут проходили беженцы.

Леа помогла Камилле выйти из машины и усадила ее на террасе кафе.

– Закажи мне лимонад попрохладнее, а я загляну в гостиницу напротив и узнаю, есть ли свободные номера.