Наконец служба закончилась. Перед алтарем, заваленным грудами белых цветов, молодожены выслушали поздравления родных и друзей.

Когда подошла очередь Леа, которую только гордость удерживала на ногах, похорошевшая, чуть раскрасневшаяся Камилла протянула к ней руки и прижала к груди.

– Моя Леа, скоро наступит твой черед. Будь так же счастлива, как я сейчас.

Леа равнодушно позволила себя обнять. В ее потрясенном сознании кружились слова, за которые она цеплялась: "Это неправда… это лишь сон, дурной сон… это неправда, мне привиделось, это дурной сон… неправда…"

Подталкиваемая Клодом, она неподвижно замерла перед Лораном.

– Расцелуй его, – сказал Клод.

Ликующая музыка органа сопровождала шествие. В длинном платье из поблескивающего на солнце кремового сатина, под вуалью из слегка пожелтевших от времени кружев, которые много поколений женщин из рода д'Аржила носило на своих свадьбах, шедшая чуть впереди Камилла была восхитительна. Легкая ручка новобрачной лежала на руке мужа, который предупредительно подстраивался под се походку. В платьях из розовой кисеи сзади шли восемь подруг невесты со скрытыми под капорами милыми личиками… Леа не переносила кисею и розовый цвет.

На паперти сгрудилась многочисленная толпа, возгласами приветствовавшая новобрачных.

Для традиционного снимка длинноволосый фотограф, с пышным бантом на шее, разместил свадьбу перед высоким порталом. На одной из фотографий Леа шевельнулась, и ее лицо вышло таким расплывчатым, что его трудно узнать; на второй она так наклонила голову, что виден был лишь верх се широкого капора.

Когда Леа вместе с Клодом, Люсьеном и Лаурой в машине дяди Адриана уезжала из Сен-Макера, сильнейший приступ тошноты заставил ее, согнувшись пополам, броситься к обочине дороги.

– Да ведь бедная крошка вся горит! – воскликнул, поддерживая ее голову, Адриан. После того как рвота прекратилась, побледневшая Леа рухнула на траву.

Адриан поднял ее и отнес в машину.

– Меня знобит, – прошептала девушка.

Люсьен вынул из багажника плед и укутал ее.

Установив тяжелую форму кори, доктор Бланшар предписал строгую диету и полнейший покой.

Намеченную на ноябрь свадьбу пришлось отложить, и Клод в отчаянии вернулся в полк, даже не попрощавшись с невестой.

Хотя отец, мать и Руфь денно и нощно не отходили от нее, Леа долго не поправлялась. За сорок лет практики доктор Бланшар никогда не сталкивался с такими тяжелыми проявлениями болезни. Он даже начал бояться, уж не предвещает ли это приближение эпидемии. Его страхи не подтвердились, и болезнь Леа оказалась единичным случаем.

Почти каждый день в Монтийяк приходили длинные послания от Клода д'Аржила. Они оставались нераспечатанными на столике у изголовья постели в спальне Леа. Каждую неделю Изабелла извещала несчастного воина о состоянии здоровья его невесты. В конце третьей недели Леа смогла сама приписать к письму матери несколько слов.

Клод д'Аржила, однако, так их никогда и не прочитал. Он погиб от взрыва гранаты во время учений, незадолго перед тем, как письмо пришло в его лагерь.

Считая поправлявшуюся девушку все еще слишком слабой, от нее долго скрывали это известие.

Как-то раз, теплым декабрьским полднем Леа, опираясь на руку Руфи, прогуливалась по террасе. Она чувствовала, что силы понемногу возвращаются к ней.

– А теперь пора возвращаться. Для первого раза достаточно.

– Побудем еще немного, Руфь. Мне так хорошо!

– Нет, малышка, – твердо сказала гувернантка.

Леа знала, что при определенных обстоятельствах сопротивляться Руфи невозможно. И не стала настаивать.

А чья это тоненькая фигурка торопливо приближается к ним? Почему эта траурная вуаль? Замерев, Леа с нарастающим ужасом смотрела на женщину во вдовьем платье.

– Лоран?

Воплем, спугнувшим с дерева птиц, вырвалось у нее из груди ненавистное и любимое имя. Руфь с удивлением на нее посмотрела.

Женщина в трауре уже находилась совсем рядом.

– Лоран, – простонала, стягивая на груди шерстяную накидку, Леа.

Женщина приподняла вуаль, и открылось взволнованное лицо Камиллы. Она протянула руки к Леа, и та, вся сжавшись, дала себя обнять.

– Бедненькая ты моя…

– Лоран?

– Как ты великодушна, что думаешь о других. С Лораном все в порядке. Он просил меня крепко тебя обнять и передать, что наш дом всегда останется и твоим.

Леа больше ее не слушала. После приступа отчаяния в ней вспыхнула безумная радость. С сияющей улыбкой обняла она Камиллу.

– Как ты меня напугала! Зачем же эти тряпки? По кому же ты носишь траур?

– Ох, Леа! Так ты не знаешь?

– Что же я должна знать?

Камилла, закрыв лицо руками, опустилась на землю.

– В конце-то концов, что же произошло? Что с тобой? Почему ты в таком состоянии? Руфь, почему Камилла в трауре?

– Умер ее брат!

– Ее брат? Какой брат?… Ох, не хочешь ли ты сказать?…

Руфь кивнула.

– Клод?

"Теперь мне не придется говорить ему, что я и слышать не хочу о нашем браке", – помимо воли подумалось Леа, покрасневшей от стыда, что подобная мысль пришла ей в голову. От смущения ее глаза наполнились слезами. Обманувшись, Камилла воскликнула:

– Ох, моя бедняжечка!

Леа поправлялась на глазах. Несмотря на сильные холода, от которых у нее краснели щеки и нос, она возобновила долгие прогулки на лошади с отцом по виноградникам и лугам. Казалось, что война далеко.

Стремясь ее развлечь, Пьер Дельмас предложил вместе съездить в Париж, куда ему было нужно по делам. Они могли остановиться у тетушек Изабеллы – Лизы и Альбертины де Монплейне. Леа с восторгом согласилась. В Париже ей удалось бы повидать Лорана, которого недавно перевели в военное министерство.

В Париж отец с дочерью прибыли вечерним поездом. Вокзал был освещен так скудно, что едва можно было что-то разглядеть. Стояла глухая ночь. Тьму не могли рассеять редкие фонари с их тусклым светом. После бесконечного, как им показалось, ожидания они поймали такси с закрашенными фарами, которое медленно повезло их вдоль набережных.

У Леа складывалось впечатление, что едут они по городу-призраку, так редки были машины и пешеходы. Отдельные синеватые огни лишь подчеркивали фантастичность окружающего.

– Вот Нотр-Дам, – произнес Пьер Дельмас.

Леа различила лишь черневшую на фоне неба громаду.

– А это площадь Сен-Мишель.

Так это здесь находился такой веселый, такой всегда оживленный прославленный Латинский квартал? Зябко кутавшиеся редкие тени, явно стараясь избегать друг друга, двигались торопливым шагом. Словно отвечая на ее мысли, отец сказал:

– Как все тоскливо, как все изменилось! В прошлом в это время все кафе на площади и бульваре еще были открыты.

Погрузившись каждый в свои мрачные размышления, они больше не обмолвились ни словом, пока не приехали на Университетскую улицу.

Прием, оказанный Лизой и Альбертиной, вернул на их лица улыбки. В столовой, казавшейся очень просторной благодаря обоям, на которых панорамно изображалась сцена отплытия кораблей к далеким островам, был красиво накрыт стол. Ребенком Леа, приезжая к тетушкам, каждый раз превращала эту комнату в свой мир. Едва увидев незакрытую дверь, она проскальзывала под стол, накрытый длинной скатертью. Из этого укрытия она видела корабли, огромные полыхающие цветы и темно-синее море. Сколько путешествий совершила она в детстве на волшебной каравелле, образуемой столом под тяжелой темно-зеленой скатертью с длинными кистями! Стены повествовали о наполненной приключениями яркой жизни, которая напоминала ей легенды, рассказываемые Изабеллой каждый раз, когда девочкам хотелось послушать о ее далекой родине, которой они никогда не видели.

– Тетя Альбертина, какое счастье! Здесь все осталось по-прежнему.

– Миленькая, а почему ты хочешь, чтобы что-то изменялось? Разве недостаточно, что меняемся мы сами?